К счастью, и самому гостеприимному хозяину, да и судье аббат Пореньо внушал все, что угодно, кроме симпатии. Граф де Карно ободряюще подмигнул мне, а месье Ролан сочувственно-ободряюще положил мне руку на плечо — я, оказывается, и на самом деле дрожал мелкой дрожью.

Продолжали прибывать новые знаменитости.

Я решил угостить себя бокалом шампанского — чем не выход? А граф де Карно тем временем в очередной раз приоткрывал воистину неисчерпаемые закрома своего обаяния.

— Ах, месье де Буасье! Добро пожаловать! Как дела? Банки процветают, у меня еще есть право на кредит? Чудесно! С нетерпением буду ждать, когда вы с супругой окажете мне честь и нанесете еще один визит!

— О месье Нуритт! Как я рад видеть вас! И рад буду послушать ваше пение в академии! Я тут краем уха слышал, на берега Сены собралась и мадам Пизарони? Все у нас в Париже пошло бы по-другому, стоило только Россини взять в свои руки музыку! Его коллега, этот бедняга Сальери, он явно не в ладах с рассудком! Неужели он и в самом деле отравил Моцарта?

Графа окружал ореол сияния. Для каждой из прибывавших знаменитостей он умел верно подобрать слова. Следовало отдать должное его информированности — он мог поддержать любую тему. Да, да, естественно, эти бледнолицые сыны Альбиона! Вновь эти англичане! Как на них похоже! Эта их одержимость сталью! Паровыми машинами! Нет, подумайте только — передвигаться на паровых машинах! Отвратительно! И вообще какое будущее их ждет?

— Эти рельсы — ни дать ни взять стальные щупальца! Они опутают ими все вокруг, удушат природу, деревни, подворья! И к чему все это приведет? К тому, что англичане утратят веру! Впрочем, они ее давно утратили. В эпоху возведения соборов они норовили залезть как можно выше, а теперь расстраиваются вширь! Горизонтальное довлеет над вертикальным. Прокладывается дорожка в преисподнюю, вульгарный торгашеский дух главенствует над моралью и традициями.

А он не глуп, мелькнуло у меня в голове, но мысль сия тут же сменилась вопросом, копошившимся в подсознании. Кто вообще этот Пореньо? Я почувствовал, как во мне жаркой волной поднимаются стыд и ярость, лишь с трудом мне удалось дать себе окорот. К счастью, граф обладал чувством прекрасного. Судя по всему, предстоящий скорый конец света волновал его мало.

Я углубился в созерцание буколических сценок на старых гобеленах, деловито ощупал парчовые гардины на необъятных окнах.

Натертый пчелиным воском до зеркального блеска паркет, переливающиеся мириадами искр хрустальные люстры — сказка, да и только! Все верно, для подобных спектаклей должны быть соответствующие декорации. Таков этот мир. Кто вознамерился увеселить толпу, тому прежде всего надлежит ее соответствующим образом настроить, околдовать. Всем и каждому понятно почему. А нам, грешным, то есть публике, только и остается, что разыгрывать великое изумление и неподдельную радость. Ибо если мы преуспеем по части пускания пыли в глаза ближнему, если уверим его, а заодно и себя в том, что, дескать, все удары судьбы нам нипочем, тогда мы вполне готовы в испытуемые для магов и гипнотизеров, суть к развлечению.

Граф безукоризненно верно выбрал время. Люди успели изголодаться по зрелищам и сборищам — близилось начало нового сезона. Так что провал Коперникусу явно не грозил — уже сейчас публика безоговорочно приняла его.

«Завидуешь?» — невольно спросил я себя.

«Разумеется», — незамедлительно последовал ответ.

Впрочем, ничего, кроме как по-бойцовски выпятить вперед подбородок, мне в голову не пришло. Кем был Копериикус? Судя по всему, учеником маркиза де Пюсегюра, в свою очередь, также ученика Месмера. Да, но что все-таки умел Коперникус, чего не сумели бы Месмер с маркизом? Какую цель преследовал граф? Ублажить кого-нибудь из своих куртизанок? Стать героем скандальной хроники? Или же то был некий хитроумный ход — если тебе и так грозит угодить в банкроты, так лучше уж изобразить это все с помпой, к примеру, поставив не на ту лошадку? Роль не той лошадки была бы уготована самому Коперникусу, который искал-искал, но так и не обнаружил никаких таинственных сокровищ в доме графа.

Fluctuant nec mergitur: И волнами несмываем.

Свечи постепенно гасли. Вдоль подиума зажглись разноцветные цилиндры софитов. В салоне воцарился полумрак, публика переходила на шепот, кто-то тихо покашливал — гости занимали отведенные им места. Я опустился на стул рядом с мадам Руссо, та, сокрушенно вздохнув, смирилась с выпавшей ей участью. Эскиролю и его супруге предназначались места в первом ряду, где рассаживались самые-самые. Банкир Буасье, маркиз де Пюсегюр например. Я украдкой бросил взгляд на последнего. Маркиз сидел, безжизненно откинувшись на спинку и прикрыв глаза, будто все происходящее в зале его не касалось. Не лицо, а посмертная маска. Серебряный набалдашник трости, сжимаемый руками мертвеца. Да, маркиз, — sic transit gloria mundi [1] , вот так-то.

Некогда его родовой замок Бюзанси, до которого день езды от Парижа, являл собой центр месмеризма. Именно там устраивались ставшие легендарными, по и снискавшие сомнительную славу сеансы коллективного исцеления. Говорили, что по ночам, когда осенний туман непроглядной пеленой повисал над парком замка, маркиз вызывает души покойников. Во время сеансов, проходивших под старым вязом, его так называемые исцеляемые вопили, будто из них изгоняли дьявола. Все эти истории были мне известны. Мне рассказал их Адриен Тиссо после своего эксперимента в сенохранилище, наглядно доказавшего мне, как легко люди поддаются внушению.

Стало быть, нынче Коперникусу предстояло возродить сеансы анимомагнетизма.

В этот миг одна из присутствовавших в зале дам негромко охнула, и головы гостей, словно по команде, повернулись к ней. В покрытой обоями стене отворилась дверь, и из нее показалось кресло на колесиках, ведомое Коперникусом, причесанным на древнеримский манер брюнетом в странном, ниспадавшем чуть ли не до пола балахоне. Пальцы чудодея сжимали тоненькую палочку черного дерева, обвитую стальной проволокой, — сей аксессуар прекрасно сочетался с его субтильной внешностью и маленькими горящими глазками. Я невольно усмехнулся. Этими атрибутами Коперникус напомнил мне Месмера, в период расцвета славы вообразившего себя вторым Заратустрой.