С другой стороны, разве под силу обычному человеку с ходу сочинить нечто подобное? Даже если ты дитя свободомыслия и от корки до корки проштудировал сочинения пресловутого маркиза де Сада?

Я пробормотал нечто о том, что, будь то краска или же семя, все равно за всем этим кроется желание быть любимым. Граф, одарив меня заинтересованным взглядом, кивнул. Меня удивило, что он не осыпал меня насмешками. Во всяком случае, между любовью и семенной жидкостью связь налицо.

— А где в голове местечко, ведающее любовью, Петрус? Одно могу сказать, вплотную к нему примыкает участочек ее родной сестры — ненависти.

Заклинающим жестом граф возложил руки мне на плечи. Рот его был плотно сжат, мне показалось, даже кожа на черепе натянулась и вот-вот лопнет. Максимилиан Жозеф де Карно — аристократ до мозга костей, настолько истинный и неподдельный, что это даже придавало оттенок карикатурности, временами проявлял себя на удивление приветливым и общительным человеком. Выражаясь языком психологов, он представлял собой дифтонгиальный тип, как бы расщепленный надвое и нередко сам себе оппонент. Другими словами — мне на его примере не поумнеть. Что-то мучило графа, тяжкая ноша давила на него, грозя сокрушить его аристократическое жеманничанье.

Любовь и ненависть — простые слова, но вместе с тем они служат для обозначения бесконечного множества ощущений. И я тоже не остался в стороне от них, но — уж не обессудьте — пока что не созрел для того, чтобы поведать об этом.

После того как от вашего покорного слуги отделались, отправив в оплачиваемый отпуск, меня настигла хандра, заставившая поблекнуть яркие события совсем недавнего прошлого. От нее не способны были избавить ни прогулки, ни походы в театр или оперу, не помогали и газеты, которые я пролистывал в читальнях. Публиковать кулинарные рецензии представлялось мне ничуть не менее смешным, чем созерцать диораму, и когда я однажды поздним вечером в Пале-Рояль глазел на разноцветную иллюминацию, слыша, как за спиной похохатывают и перебрасываются словами кокотки, в душе я плакал.

Добравшись до дома, я бессильно рухнул в кресло. Уставившись при свете свечи в трюмо, я сидел перед ним до тех пор, пока не почувствовал, что сам поддаюсь гипнозу собственного отражения.

Последующие события представляли собой уже чистую фантастику.

Миновав зеркало, я ступил в нечто, походившее на коридор, где тотчас же почувствовал себя во власти темных сил. Темные силы затаились по обеим сторонам прохода, по которому я нерешительно передвигался. Я сообразил, что ни в коем случае не должен торопиться, а не то из тонких, словно кисея, стен вырвутся темные силы и поглотят меня. Вдали перед собой я видел свет. Он становился все ярче, разрастался, наполняя меня недобрым предчувствием: он походил на бледный свет луны, а помещение, им освещаемое, напомнило мне галерею в Пале-Рояль. Вокруг царил хаос, как после побоища, — разбитые в щепы рамы картин, осколки стекла под ногами. Повсюду валялись разодранные в клочья газеты, в воздухе стоял смрад объедков, спиртовой и табачный перегар.

Пройдя чуть дальше, я услышал скабрезное похохатывание. И вдруг меня замутило — внезапно весь этот хаос, все обломки и обрывки стали меняться у меня на глазах — возникло видение отрубленных конечностей, вырванных глаз, переломанных пальцев… Тут и там блестели кровавые лужицы. Меня охватил неведомый доселе ужас — фрагменты человеческих тел конвульсивно подергивались, вибрировали, трепыхались наподобие желе. Самое ужасное, что я мгновенно сообразил, что все они живут своей жизнью, ощущают боль.

«Стоп! Успокойся — это всего лишь символы твоей раздвоенности, — попытался успокоить я себя. — Отзвуки образов, о которых рассказывала мадам Боне в Сальпетрие, они — фрагменты твоих воспоминаний. Нечего бояться. И твое осознание, что, дескать, останки эти наделены осязанием и, как и ты сам, чувствуют боль, означает лишь одно: займись собой и своей личностью!»

Бросив взгляд назад, я разобрал вдалеке коридор, за ним — трюмо, служившее как бы воротами к моему креслу. Кресло оставалось пустым — да и как могло быть иначе, я ведь отправился в странствие. Превозмогая себя, я шагал дальше. Лунный свет обретал приветливые оттенки, хаос этой псевдогалереи Пале-Рояль уже не был хаосом, обрубки человеческих тел принимали прежние очертания. Я вышел на Елисейские поля и уже через несколько шагов оказался у забранной в строительные леса Триумфальной арки, видя отливающие уютно-домашним золоченым светом окна зданий Таможни. От радости хотелось пуститься в пляс, но — тут я снова ужаснулся — вверху что загрохотало, словно гром, и от верхней части полукруглой арки стали отваливаться каменные глыбы. Падая, они тут же бесследно и беззвучно исчезали в мостовой, словно в воде. В тот же миг я понял, что сквозь нее мне не пройти. Я потерянно стоял в отдалении, завидуя воробьям, беззаботно проносившимся сквозь арку.

Подавленность вернулась, хотя она уже не была столь сильна, как в начале этого странствия. «Обернись! — велел я себе. — Ты ведь прекрасно понимаешь, что должен пройти, но не знаешь как».

Оглянувшись, я отступил на шаг. И вдруг… На ногах у меня будто оказались семимильные сапоги — всего шага хватило, чтобы вновь переметнуться к началу коридора — то есть сразу же за зеркало. Не успев толком сообразить, где я и что со мной, я ощутил знакомую твердость подлокотников кресла. Я снова созерцал себя и свечи в зеркале.

Должен признаться, что не в последний раз оказывался под каменным градом обломков, срывавшихся с Триумфальной арки. В результате тоска моя обрела приемлемо-переносимые формы. Я чувствовал себя человеком, которому, невзирая ни на что, удалось сграбастать себя в кулак и оказаться на верном пути. Цель была следующей: честность, причем не просто честность, а честность с самим собой. Наконец-то я получил возможность объявить войну собственной безынициативности, с тем чтобы это аморфное ничтожество с рю Мон вновь обрело право именоваться месье Кокеро. Следуя совету графа, я тренировал свой гипнотический дар, причем вдруг со всей ясностью осознал, что первоначальное намерение пойти по пути гастролирующего гипнотизера было просто ребячеством, плодом безответственности.