— Когда я вас ждала, смотрела на звезды. Они зажигались одна за другой, в какой-то очень строгой последовательности. Как выпуски чугуна на наших домнах. Сначала их было семнадцать, и я загадала: если будет четное число, все решится хорошо.

— И сколько насчитали? — недоверчиво улыбаясь, спросил он.

— Тридцать!

— Наверное, вы сами зажигали их?

— Может быть.

— Значит, будем считать, что проект одобрен, — качнув головой, проговорил Бартенев, и они рассмеялись.

— А хорошо жить, высекая искры, — сказала она, чтоб только не молчать.

— Не каждый может это, — возразил Бартенев.

— Может! — с чувством воскликнула Вера Михайловна, останавливаясь перед ним: — Вы-то можете!

— Но искры имеют свойство угасать, — снова мягко возразил Бартенев, и она вдруг ощутила на плече легкое прикосновение его руки.

— Нет, искры не угаснут, если высечены из твердого сплава. Помните: «Из искры возгорится пламя!» Когда-то ленинцев называли искровцами. Мне кажется, слово «искровец» определяет истинную принадлежность человека к партии.

Они все еще продолжали стоять, и рука Бартенева по-прежнему лежала на ее плече, словно вбирала ту силу, которую она, Кострова, ощущала в себе. В чуткой тишине ночи ее голос звучал с ощутимой прозрачной чистотой. Чуть наклонясь, стараясь видеть в темноте ее лицо, Бартенев доверительно сказал:

— Я не могу назвать искровцем Негина, хотя он и состоит в партии.

— Все равно, — упрямо проговорила она, — свет идей партии от этого не померкнет.

— Однако он чувствует себя уверенно, — словно не расслышав ее, возразил Бартенев.

В другой раз она быть может не нашлась бы сразу, что ответить, но в эту минуту в ней было так много веры в себя, в Бартенева, в тех настоящих коммунистов, которых она встречала в жизни, и она с жаром сказала:

— Вы же знаете, была война. Сейчас все направлено на восстановление народного хозяйства. Партия еще не дошла до Негиных. Но доберется.

— Но партия — это и мы с вами, — проговорил Бартенев, снимая руку с ее плеча. Они пошли рядом.

— Да, это мы с вами, — согласилась она, — это Буревой, Федоренко, Озеров, Гуленко, Лобов. Наше пламя сейчас горит над домнами, но придет время, и оно загорится под ногами у Негиных.

Она произнесла это с убежденностью бойца. Бартенев не отзывался, и она боялась, что он уйдет в себя и будет другой, колючий, которого она не всегда понимала. Только бы не так скоро кончилась улица…

— А где же искорка, которая только что горела в вас? — мягко спросил Бартенев, дотрагиваясь до ее руки.

— Горит во мне. — Она подняла голову: — Вот как те звезды: всегда светят.

Они остановились у подъезда ее дома. Свет из окна упал на его лицо. Она увидела выражение непривычной для него покорности, растерянности и ощутила прилив глубокой нежности к нему. Стараясь не выдать себя, Вера Михайловна быстро простилась и скрылась в подъезде дома.

Мать о чем-то догадывалась. Теперь Аленка не укладывалась спать до ее прихода. Как бы поздно Вера Михайловна ни возвращалась домой, ее всегда встречали протянутые ручки дочери, ее бессвязный радостный лепет. Юлия Дементьевна выдвигала Аленку, как преграду, как заслон, если б ей, Костровой, вздумалось впустить в свой мир что-то иное, кроме работы и маленькой дочери. Едва переступив порог, Вера Михайловна услышала тоненький Аленкин голосок:

— Мама Вера пришла! Мама Вера!

Юлия Дементьевна стояла в прихожей и с затаенной тревогой всматривалась в ее лицо. Только истинным матерям дает природа тонкий дар угадывать в своих детях самое сокровенное, еще ими самими не раскрытое до конца. Только истинным матерям дано понять и трудную работу, и трудную любовь своих детей.

Вера Михайловна не отводила от матери своих глаз. Ей еще не в чем было раскаиваться, но ей хотелось одиночества. Укладывая Аленку спать, она ей что-то пела. Потом на кухне мать заговорила с ней о засолке овощей на зиму, просила, если будут давать капусту через цех, купить килограммов тридцать. Они обстоятельно обсудили эту домашнюю проблему: в чем засолить и не лучше ли попросить у соседей шинковальную доску. Но все, что до сих пор было привычным, вдруг отодвинулось, стало другой жизнью, почти не оставлявшей следа в сознании.

Оставшись одна, Вера Михайловна потушила свет в комнате и села к окну. На темном небе, словно дразни ее, кружил звездный хоровод. Под этим небом где-то шагал к дому Бартенев. Ей представился его последний растерянно покорный взгляд, и вновь жгуче-горячая волна охватила ее всю, спазмы тоски и нежности сжали сердце. Но в следующую минуту она уже говорила себе: нет, нет, только не поддаваться чувству. От порога ее дома Бартенев шел к другому порогу. Это порог его дома — граница их отношений, переступить которую она не имеет права.