— Не мне тебя учить, Корнюха. Ты старше меня… Но вот что скажу: отбился ты от людей, за новым заплотом спрятался. Не к добру это. Как ты людям, так они тебе.

— А мне от людей ничего не надо.

— Пока. Но может статься, и понадобится. И горько тебе будет, Корнюха!

— Это еще посмотрим, кому горше будет…

— Посмотри… А мне и так видно.

— Ну хватит проповедь читать. Пойдем обедать.

— Не пойду.

— Ха! Рассердился! А с чего? Если бы тебе отказал…

— Колхозу. Значит, всей деревне. И мне в том числе. А еще брат ты мне. Перед народом за тебя стыдно. Один такой прижимистый на всю Тайшиху нашелся. Устинью твою понимаю. Ей мало радости попреки выслушивать.

— Тьфу! Забирай. Пусть твой Рымарев этим сеном подавится.

— Сено нужно не Рымареву.

— Хватит об этом. А то передумаю. Пошли обедать!

Максим не стал упираться. За обедом о сене ничего не говорили. Но все, кроме Хавроньи да маленького Назарки большеголового, толстощекого мальчугана, чувствовали неловкость. Хлебая щи, Максим посматривал на брата. Корнюха сильно изменился в последнее время. Исчез из глаз беспокойный блеск, что-то сытое, самодовольное появилось в его лице. Достиг своего, успокоился, огрузнел. Может быть, это и к лучшему. Но тот, прежний, Корнюха был как-то ближе, роднее.

Пообедав, Корнюха взял на руки сына, пощекотал его носом, усадил на колени, спросил у Максима:

— Ты небось думаешь: жила. Пусть будет так. Но не к богатству рвусь. Охота мне, чтобы вот он, парень мой, когда встанет на ноги, не испытал той нужды, что на нашу долю досталась. Разве в этом есть что-то плохое?

Максим ответил не сразу. Подумал о своем сынишке. Разве он не думает о его будущем?

— Видишь ли, Корнюха, все это правильно. Но очень уж куце ты думаешь. Надо нам так жизнь строить, чтобы и у твоего сына, и у всех других ребятишек было все одежонка, харчи добрые, книжки и другое прочее. Иначе все повторится сначала. Тебя обжимали Пискуны, ты начнешь обжимать другого бедолагу.

— Это ты брось! Мне ни от кого ничего не надо, понял?

— Пока нет. А понадобится, из горла вырвешь. Никого не пожалеешь.

— Пустословие все это! — махнул рукой Корнюха. Максим спорить не стал, ушел домой.

Утром, чуть свет, к нему зашел Рымарев.

— Поедешь со мной в бурятский колхоз. Распоряжение получил. Он похлопал по черной папке.

Председательский ходок на тугих рессорах стоял у ворот. Максим кинул в короб сумку с харчами.

— Трогай, Павел Александрович…

Вчерашний снежок растаял, дорога заледенела и глухо, словно настил из толстых плах, гудела под колесами. Ехали молча. Максим давно заметил, что у них с Павлом Александровичем разговора наедине никогда не получается. Странно это! Не так уж много в селе членов партии, все вроде бы должны быть ближе друг другу, чем кровные братья, а вот между ним и Рымаревым нет никакой близости, словно бы совсем малознакомые люди.

Максиму захотелось сейчас, немедленно сказать что-нибудь хорошее, душевное Павлу Александровичу. Он тронул его за руку.

— Ты на меня не обижайся, Павел Александрович. Многого я не понимаю… Очень уж хочется, чтобы все у нас хорошо было.

Рымарев, не оборачиваясь, пожал плечами, и у Максима пропала охота разговаривать, сразу стало как-то тоскливо и неуютно.

Недалеко от улуса коровы пощипывали черствую прошлогоднюю траву, дремали, подставив бока солнцу. На сопке с длинной палкой, как древний воин, стоял пастух. Навстречу, по дороге от улуса, трусил всадник на низенькой монгольской лошадке. Максим издали узнал в нем Бато.

— Сайн банна, хани нухэр (Друг)! Куда разбежался?

— Заимка ходить надо.

— А мы к тебе…

— По делу, — с нажимом добавил Рымарев и потянулся к черной папке с бумагами.

— Тогда заворот делать надо. Бато толкнул пяткой в бок лошаденку и затрусил обратно в улус.

— Останови его! — Рымарев шуршал бумагами. — Что нам делать в улусе?

Максим хлопнул вожжами, не ответив.

В юрте Бато долго пили душистый бурятский чай, приправленный солью. Рымарев все порывался развернуть свою папку, но Максим мешал ему и досадовал на себя, что не сказал о старинном обычае степняков: не говори о деле, пока не напился чаю. Да ведь и сам он не с неба свалился, должен бы знать, что некрасиво это, едва переступив порог, протягивать руку дай.

Наконец Рымареву удалось достать распоряжение секретаря райкома. Он положил бумагу перед Бато, постучал по ней указательным пальцем.

— Читай.

— Словом говори. Язык есть, зачем бумага?

— Это указание товарища Петрова. Вы должны дать нашему колхозу сена.

— Его сена тут нет. Зачем он указать? — Бато осторожно отодвинул бумагу, покачал головой. — Какой ловкий люди есть. Я коси, он мне указать.

— Это же секретарь райкома!

— А мне какой, дело! — Бато прикурил трубку, пыхнул сизым дымом.