Шрифт:
Как видишь, карикатуры сделаны по прямой подсказке до мелочей: усы, голенища, даже пальцы. А по содержанию? – Берия быстро перебрал фотографии и протянул одну из них: Сталин был изображен склонившимся над огромной толпой людей; головы, которые возвышались над толпой, он срезал ножичком. – Видишь:
Как подковы кует за указом указ —Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него, – то малина.И широкая грудь осетина…– Слушай, Лаврентий, стихотворение-то про тебя: осетины и мингрелы – это же почти одно и то же!..
– Ай, Coco, ты вечно шутишь… Знаешь ведь, что мингрелы с осетинами не имеют ничего общего. Скорее…
– Ладно, ладно. Не хотел тебя обидеть. Напомни, кто написал эту гадость?
– Это давняя история… Кстати, его тоже защищали… Те, кого вчера защищал Жданов: Ахматова, Пастернак.
– А-а, припоминаю… Как его?..
– Мандельштам.
– Да-да. Где он сейчас?
– Сейчас его уже нет в живых. В 1938-м был осужден Особым совещанием по 58-й. По болезни застрял на пересылке под Владивостоком… Где и скончался в том же году.
– Ну что ж, надо повнимательнее присмотреться ко всем этим грамотеям, чтобы исключить циркуляцию антисоветских пасквилей внутри страны, а тем более их пересылку за границу… Лучше вообще исключить связь этих людей с заграницей. Только осторожно. Ты меня понимаешь. Сейчас не такое время… Так что без спешки…
Поскребышев отметил, что на сей раз на губах Берии играла отнюдь не наигранная довольная ухмылка.
На Рождество приехала мамина подруга двадцатых годов Надежда Яковлевна. Она гостила у них четыре дня, сегодня ночью уезжала, и только сейчас мама впервые спросила у нее об Осипе Мандельштаме.
– Последнее, что мы от него имели… Катюша, подай, пожалуйста, вон ту сумочку…
– Эту? – Катя подала сумочку и вновь забралась на диван, подобрав под себя обе ноги и ухватив на руки Кампанеллу.
– Последнее, что мы получили, была вот эта записка: «Я нахожусь – Владивосток, СВИТЛ [17] , 11 барак. Получил 5 лет за к.р.д. [18] , по решению ОСО [19] . Из Москвы из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности…» Ну вот… там дальше… да, вот еще: «Очень мерзну без вещей… Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка…» Спрашивает брата, жива ли я. И всё…
17
Северо-Восточный исправительно-трудовой лагерь.
18
Контрреволюционная деятельность.
19
Особого совещания.
Надежда Яковлевна опустила голову, но Катя видела, что глаза ее были сухими. Мама сидела оцепенев, очень прямо, со сжатыми кулаками. Катя, сама того не замечая, так крепко сдавила Кампанеллу, что тот отчаянно мяукнул и рванулся из рук. Надежда Яковлевна подняла голову, посмотрела на Катю:
– Вот так, девочка. Не дай Бог тебе когда-нибудь это узнать.
– А… где он… похоронен, – произнесла Катина мама, чтобы что-то сказать, потому что молчать было тягостно, а сказать было нечего, – ты так и не смогла узнать?
– Вероника, милая, ты же понимаешь… – Всё понимала Вероника Владимировна, но все равно молчать было невозможно…
– А… всё из-за этого стихотворения?
– Наверное, оно сыграло свою роль. Но тогда брали и без этого: тех, кто арестовывался раньше, тех, на кого были доносы, тех, чья деятельность выглядела недостаточно конформно; кто мыслил не так…
– Да, – сказала Вероника Владимировна, – верно он писал: «Мы живем, под собою не чуя страны…»
– Не надо, Вероника. Если у тебя это стихотворение переписано, сожги его. Не подвергай опасности себя и семью.
– Вот и я говорю: под собою не чуя страны… Мне незачем его переписывать. Я его и так не забуду. И Катя не забудет… И если у нее будут дети…
– Но я д-для этого д-должна сначала…
– Завести детей? – улыбнулась Надежда Яковлевна. – Ну, с твоей внешностью за этим дело не станет!
– Да нет же, – Катя не хотела переходить на шутливый тон, – я д-должна сначала в-видеть это стихотворение, чтобы з-запомнить.
– Ну, раз мама хочет, чтобы ты его не забыла, значит, она даст тебе возможность его запомнить. А я подарю тебе несколько его стихотворений… – Она порылась в сумочке. – Вот тут есть старые, – Вероника, это я тебе говорю, – которых ты наверное не знаешь… Вот это в совершенно неожиданной для него манере:
Куда как тетушка моя была богата!Фарфора, серебра изрядная палата,Безделки разные и мебель акажу,Людовик, рококо – всего не расскажу.Среди других вещей стоял в гостином залеБетховен гипсовый на бронзовом рояле.У тетушки он был в особенной чести.Однажды довелось мне в гости к ней придти,И гордая собой упрямая старухаПеред Бетховеном проговорила глухо:– Вот, душечка, Марат, работы Мирабо!– Да что Вы, тетенька, не может быть того!Но старость черствая к поправкам глуховата:– Вот, – говорит, – портрет известного Марата,Работы, ежели припомню, Мирабо.Читатель, согласись, не может быть того!