– Откуда ты знаешь? Папиосик сказал? – Ларька вспомнил, что на партбюро такой уж слишком скверный поворот событий не предусматривался. Чья-то самодеятельность.

– Н-нет. Он н-ничего не сказал. Я слышала его разговор с К-калигулой, п-после Совета. Калигула х-хвастал, к-как он з-здорово придумал, Папиосик его сначала отговаривал, а п-потом согласился.

– И Папиосик тебе ничего не сказал?

– Н-ни слова. Он же н-не знает, что я все слышала. Я сидела в п-предбаннике, а они разговаривали в п-партбюро и м-меня не видели. П-потом я ушла. – Катя замолчала и испытующе смотрела на Ларьку. Тот тоже молчал.

– Ларька, милый, – прервала вдруг затянувшуюся паузу Катинька, – н-надо что-то сделать, чтобы эти п-письма исчезли. В-ведь их всех арестуют… Если м-мы это допустим, мы п-потом всю жизнь не отмоемся. Мы будем стыдиться смотреть д-друг другу в глаза, б-будем стыдиться, что учились в этом п-проклятом университете…

– А что же можно сделать?

– Ну как что. Т-ты же воевал, т-ты же все можешь! Д-давай похитим у них эти п-письма!

– Похитим? Ну, ты… – Ларька вдруг рассмеялся. – Ты же недавно доказывала, что нравственность абсолютна, что заповеди «не убий», «не укради» безусловны в любой мыслимой ситуации.

– А эта ситуация – н-немыслимая. Т-ты ведь убивал на войне? И п-правильно убивал. П-потому что война была священная: те, кто напал на нас, попрали в-все з-законы – Божеские и человеческие. А сегодня эти законы попрали К-калигула и т-те, кто за ним стоит. И, если нам удастся от-тобрать у них эти письма и с-спасти ни в чем не повинных л-людей, – пусть ценой к-кражи, – это будет священная к-кража.

– Священная… Между прочим, и книга насчет «не убий» и «не укради» тоже священная. А уж война, на которой угробили десять миллионов… уж куда священнее. Всё это, Катинька, слова, слова, слова. – Ларька всю прошлую неделю слушал лекции профессора Александра Александровича Смирнова о Шекспире, и гуманистическая рефлексия Гамлета изрядно потеснила в его голове комплекс Дон Кихота. Всё же Дон Кихот оказался сильнее. – Ладно, в общем, не в том сейчас дело. Ты мне лучше толком скажи, что там конкретно в этих их письмах?

– К-как ч-что? Я же тебе с-сказала: т-то, ч-что они говорили в своих выступлениях – что они пособники американских империалистов, ч-что они в-всю свою жизнь п-писали антинаучные, антинародные труды…

– Какого же хрена они катят на себя всю эту напраслину?! – Ларька вспомнил оперуполномоченного Державца, который положил перед ним лист бумаги и предложил написать «признательные показания» как он избивал начальника курса… Ларька тогда отвертелся, а эти?

– К-как… их же з-заставили…

«Ох уж эта наша интеллигенция…» – возмутился Ларька, но вслух ничего не сказал, а только со злостью ткнул палец в банку со шпротами и дал его облизнуть щенку.

Впутываться в эту историю ему ох как не хотелось. Малейшее подозрение – и он загремит лет на десять. Плюс пять, обещанные Державцем. С КГБ шутки плохи, а то, что Калигула действует в контакте с органами, сомневаться не приходилось. Но с другой стороны, представить, как эти… будут допрашивать Александра Александровича Смирнова, Михаила Павловича Алексеева…

– Послушай, а твой Папиосик не может как-то разрядить ситуацию? Ведь на партбюро о таком повороте событий… – он не договорил, понимая, что Калигуле наплевать и на партбюро, и на Папиосика, и уж если он сумел заставить профессоров написать всю эту чушь, то заставить членов партбюро одобрить его, Калигулы, действия большого труда ему не составит.

– 3-значит, ты н-ничего сделать н-не хочешь? – услышал он глухой голос Катиньки.

– Может, и хочу… – Ларька никак не мог отогнать от себя мысль о возможном аресте Смирнова и Алексеева. Других профессоров он знал меньше. – Может, и хочу, – повторил он, – хотя наша профессура могла повести себя более достойно. Но, честно говоря, я плохо себе представляю, что можно сделать.

– П-поехали в университет. Там на м-месте что-нибудь п-придумаем.

Ларька задумался. Он представил себе комнатку партбюро: небольшой письменный столик, за которым принимали партвзносы, другой стол, стоявший перпендикулярно к нему; видавший виды простецкий книжный шкаф, небольшой сейф. Всё. Письма, если то, что говорит Катинька – правда, Калигула, конечно, положил в сейф. Это хорошо. Ларька как-то видел, как Калигула доставал ключ от сейфа не из кармана, а из ящика письменного стола. Если ключ и сейчас там… Ящик, понятно, заперт, но открыть его несложно, достаточно стамески и куска замши, чтобы его отжать, а вот как зайти незамеченным в предбанник, а оттуда в запертую на ключ комнату партбюро…

– Ладно, поехали.

Он сунул в сумку к Катиньке стамеску, положил в карман кусок замши и тонкие тётины перчатки (пахнут каким-то дрянным одеколоном, но это даже к лучшему), подошел к тайничку, где хранился его трофейный браунинг, но доставать его не стал и, махнув в сторону двери рукой, повторил уже более решительным тоном:

– Поехали!

В университете никто не обратил на них внимания. Шел седьмой час, занятия еще не кончились, одни студенты выходили, другие заходили. Обычная вечерняя суета. В предбаннике какая-то группа – пять или шесть человек – занималась испанским языком. «Эшта эшт уна мешша», – шепелявил один из них. «Первокурсники», – определил про себя Ларька, и хотя это открытие ничего ему не давало, он почему-то почувствовал в себе радостную уверенность. «Запирают они предбанник на ночь или нет?» Ключа в двери не было видно. Само по себе это ничего не значило – ключ мог быть в кармане у преподавателя, у уборщицы, где угодно. Тем не менее, Ларька еще больше проникся уверенностью в грядущем успехе.