— Я не понял, где находится автор в этой истории?

— Он смотрит сверху на Статую Свободы, — раздалось из коллегии присяжных.

— Мы не там живем, мы не привыкли к такому созерцанию! — не выдержала верховная судья Слепакова. — Зачем он нам загадывает эти загадки?

«А кто мне загадывал загадку про вагончик, похожий на крышу обкуренного торчка?» — злорадно подумал я. Но диктофон в шапке поддерживал мою адекватность, и я продолжал косить под молчаливую овечку.

Дома, прослушивая запись, я пришел к выводу, что если сопоставить требования ЛИТО и Уголовный кодекс, мне пришлось бы сидеть все семь жизней. Я обвинялся в том, что отношусь к поэзии как к игре, издеваюсь над языком, делаю кальки с английского. Мне умудрялись шить даже совершенно противоположные преступления. После долгой речи первого обвинителя о вреде верлибра другой выступающий объяснил, что в моей подборке ни одного настоящего верлибра нету. А «чуждая нам» глубокая созерцательность моих текстов соседствовала с заявлением, что я «пишу как компьютер».

Финальный аргумент верховной судьи Слепаковой перекрыл все остальные: я издал свои книжки в Америке! Это было кощунством. Книжки в ЛИТО считались культовой вещью. Их полагалось издавать только избранным, после упорных трудов. А я влез в поэзию через черный ход, и нет мне прощения. Членом ЛИТО мне быть нельзя.

В одном американском эссе Бродский заметил, что тоталитарная система государства создает тоталитаризм и в отдельно взятой голове: все чувства, эмоции жестко подчиняются диктатуре разума.

Я побывал еще в нескольких ЛИТО. Все они были похожи. Везде шли суды, везде поэзия считалась тяжким, но благородным трудом под эгидой престарелых авторитетов. И хотя Совок вокруг уже развалился, в поэтических подвалах продолжали жить его уменьшенные копии.

Совсем добило меня ЛИТО Кушнера. Оно тоже было подпольным, но гораздо пафоснее. Собиралось оно не в подвале, а в библиотеке вуза, очень уважаемого среди советских интелей. Там даже разговаривали эдаким трепетным полушепотом. Словно где-то за книжным шкафом лежит покойник, который может восстать.

Разбирали стихи одной девицы; подсудимую можно было отличить по тому, как сильно она пригнулась к столу. Вообще все питерские поэтессы похожи на жертв Бухенвальда. И чем известнее поэтесса, тем она бухенвальдистее, а ее речитативы — заунывнее.

Но заунывность подсудимой никто не замечал. Зато около получаса серьезно спорили, являются ли слова «дача» и «задача» однокоренными и легитимно ли их рифмовать.

Низенький, но очень значительный Кушнер с лицом диктатора мелкой азиатской страны слушал молча, лишь иногда кивал. Казалось, его больше интересует, достаточно ли красиво он вскинул голову на случай, если в лабиринте библиотеки спрятался фотограф газеты «Гудок». В финале разбора, еще сильнее вытянув шею, мэтр бросал короткие снисходительные комментарии:

— Да, кое-что неплохо… Вот эта строчка, «Купишь себе с утра новую юбку»… Неплохо, да… Есть настроение…

Окружающие уважительно кивали. Я тоже делал умное лицо: меня привели сюда под честное слово, что я буду молчать. Но перестать шевелить мозгами я не мог. Я живо представлял себе, как Кушнер со своей гордо поднятой головой пингвина заходит каждое утро в магазин и покупает себе новую юбку. А дома у него уже четыре антресоли разных юбок. И он их все примеряет вечерами перед трельяжем.

Ну а как иначе мэтр научился так хорошо разбираться в настроениях женской одежды, а?!

Читатель может упрекнуть меня в юношеском максимализме. Мол, все мы горазды осуждать авторитет, а по существу? Да, у нас великая поэтическая школа — так учился бы лучше, чем наезжать без повода!

В том-то и дело, что поводов куча. Взять хоть эту заунывность бухенвальдскую, помешательство на рифмах и размерах. Ну ладно, раньше только дворяне умели считать. Так что в то время, наверное, было круто выдерживать все эти дактили и хореи. Но у нас-то XXI век уже. Рифмы и размеры — чисто компьютерная игра. Зачем человеку за них цепляться, если даже спеллчекер MS Word может стихи писать:

Или взять все эти сравнения дымоходов с вагончиками. Почему-то считается, что чем больше тупых, разжеванных ассоциаций и метафор ты напихал в текст, тем он поэтичнее. По мне, так это уродство. Особенно когда все сшито одной белой ниткой союза «как»:

Но попробуй обругать эти «каки» среди ценителей нашей великой школы. Ах, это же классика, это же Пастернак! Ну да, с детства вдолблено. Пастырь, нах.

Некоторые умники еще говорят, что во всем виновато мое увлечение восточной поэзией. А там, мол, сам язык задает другую систему. Японец просто ставит рядышком пару картинок-иероглифов — вот улитка, вот гора Фудзи на горизонте. Вроде и не связаны, но на одном холсте. В русском так не получится, нужно согласовать слова в предложении. Приходится сажать улитку на склон и заставлять ее ползти «до самых высот», хотя в оригинале такого не было.