Безудержная гордыня подвела Раевского: в 1828 г. он настолько зарвался, что учинил неприличный уличный скандал супруге генерал-губернатора графине Е. Воронцовой, за что, несмотря на все былые заслуги и чины, Император Николай выслал его из Одессы без права проживания в столицах. Лишь шесть лет спустя, в начале 1834 г., он получил дозволение поселиться в Москве, где в ноябре того же года женился – далеко не блестяще. Незадолго до того он вновь встретился с Пушкиным. Поэт был в то время в зените своей славы, женат на первой красавице Петербурга, благосклонно принят при Дворе и пользовался расположением самого Государя. Для самовлюбленной и озлобленной души Раевского это было невыносимо: он не мог внутренне примириться с тем, что человек, которого он считал по всем статьям ниже себя, так превзошел его в жизненных успехах. Он не мог допустить мысли, что эти успехи порождены талантом и достоинствами самого Пушкина; гораздо утешительнее было думать, что это скорее результат «успехов» его красавицы-жены…

После еще одной встречи с Пушкиным в мае 1836 г., когда по Москве ходили толки о внимании Императора Николая к жене Пушкина, Раевский, с присущей ему злостью и желчностью, дает выход своим чувствам в едком, оскорбительном, насмешливом пасквиле…

Впервые на «след» А. Раевского в связи с анонимными письмами указал академик Михаил Павлович Алексеев в статье, посвященной исследованию «Истории о Золотом Петухе» Ф. Клингера [81] . В этом пародийно-кощунственном сочинении рассказывается, в частности, о волшебном Золотом Петухе, под перьями которого скрывался Prince des Cocus – «принц всех рогоносцев», своеобразный Дон-Жуан древности, герой многочисленных любовных похождений, объявивший себя даже… отцом Иисуса Христа.

М. П. Алексеев, который как никто тщательно исследовал одесский период жизни Пушкина, полагал, что «"Историю о Золотом Петухе" Пушкин знал от Александра Раевского, не только поощрявшего в поэте богохульство, но и бывшего его "демоном" и предателем и искусно, со злостью создававшего такие ситуации в их отношениях с замужними женщинами, когда они становились соперниками в наставлении рогов мужьям этих женщин… Слово "соси" было у Раевского и Пушкина популярным и безусловно являлось предметом обсуждения, горечи и душевных мучений».

Размышляя над всем этим, М. П. Алексеев заключает: «Трудно отделаться от вызывающего очень горестное чувство подозрения, что клингеровской пародией воспользовались анонимные издатели грязного и подлого подметного письма, несколько экземпляров которого Пушкин получил в ноябре 1836 г. Оно написано по-французски и даже по стилю напоминает признания "принца рогоносцев" у Клингера. Неужели Пушкину пришлось опять невольно вспомнить "Историю о Золотом Петухе" накануне своей трагической гибели?» [82]

Зная исключительную осмотрительность, с которой Михаил Павлович Алексеев подходил к своим выводам, можно считать: предложенная им формулировка фактически означает высокую степень уверенности ученого в том, что изготовителем пасквиля был Александр Раевский.

Добавим к этому, что в связи с анонимным пасквилем Пушкин вспомнил не только историю о Золотом Петухе, но и прямо назвал имя Александра Раевского, о чем свидетельствует письмо Жуковского к Пушкину от 16 ноября 1836 г.:

«Вчера ввечеру после бала заехал я к Вяземскому.

Вот что a peu pres (приблизительно) ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо: je connais l'homme des lettres anonymes et dans huit jours vous entendrez parler d'une vengeance unique en son genre; elle sera pleine, complete; elle jettera, rhomme dans la boue: les hauts faits de Rayeffsky sont un jeu d'enfant devant ce que je me propose de faire [83] и тому подобное.

Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки… что все происшествие останется тайною» (XVI, 186).

Следует учитывать, что княгиня Вяземская – единственная поверенная Пушкина в период его кратковременной влюбленности в Воронцову и соперничества с Раевским в Одессе. Ей доверял он свои сокровенные тайны и в последующие годы. И вот именно ей он сказал о Раевском в связи с пасквилем через несколько дней после его получения.

Разговор этот весьма примечателен. Пушкин говорит, что знает, кто автор анонимного пасквиля, грозит ему страшным возмездием и называет вслед за этой угрозой Александра Раевского, поступок которого иронически именует «подвигом» и характеризует как «детскую забаву» по сравнению с тем, что собирается предпринять в ответ.

Жуковский, в передаче которого (приблизительной, как замечает он сам) до нас дошли слова Пушкина, был в те дни более всего озабочен, как бы Пушкин, которого с большим трудом уже почти удалось отговорить от дуэли с Дантесом, снова не затеял какой-нибудь ссоры с Геккерном. Поэтому все, что относилось к Пушкину, он воспринимал сквозь призму этих опасений. С первых же слов Вяземского, к которому он «заехал ввечеру после бала», Жуковский заключил, что, говоря о «страшной мести», Пушкин разумел Геккерна, Раевского же помянул так, для красного словца, вспомнив, пусть и некстати, связанный с ним десятилетней давности скандал. Сам Жуковский не слышал слов Пушкина и узнал о них в пересказе князя Вяземского; Вяземский при разговоре Пушкина с его супругой тоже не присутствовал и, в свою очередь, пересказал то, что слышал от княгини [84] . При столь многоступенчатой передаче возможны любые искажения и слов, и смысла. Тем не менее Жуковский довольно точно передал суть разговора Пушкина с княгиней Вяземской, хотя и услышал в нем то, чего более всего опасался, – новую угрозу в адрес Геккерна.