С верблюда его весьма осторожно и заботливо снимали трое мужчин. Они уложили его в палатке, завернутого в серое одеяло, утратившее от давнего его использования свою первоначальную расцветку, оно выцвело и полиняло до белизны. Кровотечение ночью прекратилось, однако, бывшая на нем одежда пропиталась кровью и маслом — они расплывались большими пятнами. Ото всей этой одежды пахло маслом и горелым — словно от огромного фитиля, человек сморщился, постарел, лицо его полностью почернело. В уголках губ застыли тонкие полоски ослепительно белой пены. Верхняя губа обнажила ряд белых зубов — они казались выпуклыми и чрезмерно большими. В увядшем выражении обоих глаз крутились два огромных белых яблока. Он весь дрожал и трясся в безумной лихорадке, был в бреду, голову ему стискивала жуткая боль, а тело обессилело совершенно.

Шейх вызвал старуху-негритянку, она притащилась с деревянными сосудами, в которых содержались бальзамы из трав и колдовские снадобья врачевателей и старух. Она обмотала его покрывалами в дальнем углу палатки и, зачерпнув грязной рукой бальзама, сунула ее ему между ног, он громко вскрикнул от боли.

— У него над головой всю ночь бродил волк, — сказал один из торговцев.

Шейх пригласил всех остаться на угощение, но они извинились, сославшись на боязнь опоздать в Марзак, где их должен был ждать аль-Беккай. Шейх сопровождал их до подножья горы, затем вернулся и обнаружил страждущего бормочущим бессмыслицу о прелестной жизни, которую он прожил в кругу своих предков-волков. Старуха, сжав губы, с отвращением бормотала что-то, шейх упорно сверлил ее глазами некоторое время, потом оборвал сурово:

— На него волки напали в вади с акацией.

Она взглянула на него с сомнением в глазах, он бросил ей в ответ громоподобный взгляд, и старуха пробормотала:

— Да, да. Волки напали.

Он стоял у полога палатки, готовясь к церемонии совершения обрядом для здравящих, спросил:

— Мне, что ли, надо сообщить, что волки всю ночь у его изголовья кружили? В постель мне, что ли, ложиться и распространяться о распрекрасной жизни в волчьей стае, а?

— На него напали волки в вади у акации, — проговорила она по-детски в ответ.

И потом совсем замолчала.

Явилась старая кормилица Мусы, долго плакала, склонившись у него над головой, так что вождю в конце концов пришлось оттаскивать ее силой и выдворять из палатки. Старики и старухи тоже пришли, равно как и молодые юноши и девушки. Пришли Тамгарт и Тафават, Уха, Ахмад, имам и глашатай. Даже гадалка Темет явилась. Правда, гадалка не вошла внутрь палатки. Стояла возле задних опорных столбов, окруженная группкой женщин, и разглядывала виновника представления через щелку в пологе. Несколько дней спустя явился с гор Удад, долго сидел возле него на корточках, не говоря ни слова. В глазах была скорбь, но глядели они в никуда, отрешенно и далеко. Даже самому Мусе показалось, что он болен. А когда тот его спросил, как дела, мужчина слабо улыбнулся и ответил, что счастлив. Тут тело дервиша опять забилось в лихорадке, от боли он потерял сознание, Удад украдкой покинул палатку с больным и отправился в Тадрарт.

В те минуты, когда сознание возвращалось к Мусе, он намеренно принимался твердить о волчьей стае, многократно описывая ее нападение на него в вади у акации, пока все племя не убедилось (про странности дервишей с испокон веков знали все), что звери действительно являлись для того, чтобы вернуть к себе их внука, но когда Муса воспротивился их намерениям, они на него напали и тяжело ранили его пониже пупка. Языки людские не пересыхая описывали все новые подробности, создавая новые, ранее неизвестные детали, подкрепляющие друг друга, пока вся история не приобрела очертания только что родившейся новой легенды. Спустя несколько дней, дело было ночью, сидел вождь у постели больного приятеля, и тот ему признался:

— Правда, не вру я. Правда, меня навестил волк после того, как я совершил обрезание.

Шейх покорно опустил голову и подкинул в затухающий очаг пучок сучьев. Огонь разгорелся с новой силой, дрова затрещали, нарушая предрассветную тишину пустыни.

Дервиш бормотал, словно обращаясь к самому себе:

— Если б я обрезания не совершил, ко мне бы не явился посланец от моей бабушки. Ты думаешь, мог бы посланник меня навестить, если б я не совершил над собой обряд обрезания?

Вождь сидел, не шелохнувшись, опустив голову, наблюдая за язычками пламени, справлявшими свой танец на горке дров.

— Знаю я, — продолжал дервиш, — ты надо мной смеешься. А я-то помню обрезание в детстве. Факих тогда не вырвал грех с корнем, и душа моя к женщине потянулась, когда я повзрослел. А если б он все совершил в срок, то женщина никогда бы не осмелилась душу мою у меня похитить, как тогда с моим дедом случилось.

Голова вождя дернулась в непонятном жесте, а больной продолжил:

— Бабка наша — волчица большую ошибку совершила, потому что не избавила его тогда от греха. Если б она его в детстве выправила, не сбежал бы он от нее, повзрослев, Сатана — внутри женщины, уводит мужчину с пути.

Он указал на рану у себя между ног.

Вождь никак не прореагировал на это.

— Просьба у меня, — взмолился больной.

Шейх не обратил на его слова никакого внимания.

— Прошу, оставь это дело в тайне между нами, — закончил Муса.

Шейх в первый раз за все время, пока Муса говорил, поднял голову, и дервиш увидел в его глазах искреннюю боль и обещание друга. Он откинулся на спину и заснул.

Глава 3. Вау Земной и Вау Небесный