— Бегом бежала всю дорогу, — объяснила запыхавшаяся соседка. — А путь не маленький.

Когда Шабалин ехал в поезде, он много раз представлял себе встречу с женой и сыном, а получилось все совсем не так, но все равно замечательно. Потом они вошли в дом, и почему-то Александр снова сел на свой чемодан, а Варя пристроилась с ним рядом. Генка, вытаращив глаза, с недоумением смотрел на мать, которая вела себя как-то странно: то смеялась, то плакала и целовала незнакомого моряка. Наконец и он решил присоединиться — уверенно подошел и сел между ними.

Александр Осипович взял на руки сына — такое непривычное ощущение, — прижался губами к выпуклому лобику под челочкой. Мальчик улыбнулся и обнял его за шею.

— Наконец-то признал! — рассмеялся Шабалин. — Теперь все в порядке.

Потом пришли тетка, соседи. До позднего вечера хлопала входная дверь. Многим хотелось поговорить с человеком, прибывшим с фронта. И не один раз Александру Осиповичу пришлось отвечать на наивный, но такой важный для спрашивающей вопрос: «А не встречали ли вы случайно моего?» Дальше шли имя и фамилия. Очень бы хотелось Шабалину ответить утвердительно, обрадовать, но приходилось только разводить руками.

— Ведь я же моряк, — говорил он, — с другими родами войск редко встречаюсь. — И это как-то успокаивало спрашивающих. Конечно, где может встретиться моряк, например, с танкистом. А то, что долго нет известий, это ничего не значит: почта задерживается.

— Мы от вас тоже вот как ждем писем, а получаем через сколько времени, — солидно говорил Шабалин, и ему верили. Конечно, почта задерживается — появлялась новая надежда, потому что нет ничего страшнее, как перестать верить. Наконец все разошлись. Давно уже спал вымазанный шоколадом Генка, спала Варина тетка, а Варя с Александром все говорили и говорили, перебивая друг друга…

Две недели в Саратове пролетели, как один день, потом Шабалин оформил для семьи пропуск в Онегу и увез своих в родные края на Север. Отпуск кончился, и Шабалин снова вернулся на фронт.

Перед нами выписка из официального, лишенного каких бы то ни было эмоций, документа. Выписка из наградного листа капитан-лейтенанта Шабалина.

Всем известно, что об одном и том же факте можно рассказывать по-разному. Все зависит от обстоятельств и характера очевидца, его профессии, пола и возраста. Конечно, сама основа факта у всех будет одинакова, но детали, из которых создается общая картина, будут различны. Вот тут-то и скажется индивидуальность рассказчика, свойственные только ему черты. Даже самые, на первый взгляд, устойчивые понятия изменяются в зависимости от обстановки. Возьмем для примера обыкновенный пейзаж, который так характерен для нашей страны: широкий луг на берегу реки, с одной стороны окаймленный лесом, а с другой — переходящий в мягкие линии холмов. Недалеко раскинулась деревня с аккуратными домиками, с садами, с каким-нибудь возвышающимся над всеми постройками зданием — колокольней церкви, школой, силосной башней… Обычный, мирный, а главное, привычный пейзаж. А теперь взглянем на него иначе, глазами войны — колокольня или школа станут наблюдательным пунктом или огневой точкой, луг превратится в хорошо обстреливаемую зону, холмы — в высоту, а река — в водный рубеж. И будут потом слагать песни о бое «у незнакомого поселка на безымянной высоте», за которую отдают жизнь неизвестные, но настоящие герои. А для моряка или летчика все, что они видят на земле, — это всегда ориентиры, по которым проверяются или уточняются курс самолета или пеленг корабля. Во время войны люди утрачивают возможность воспринимать пейзаж как создание рук мастера-природы. К нему невольно относятся утилитарно, часто как к чему-то вспомогательному, как к месту действия.

Еще до войны бывал Александр Шабалин в этих местах, ходил он тогда на тральщике и не один раз пришвартовывался к изрезанным берегам. Тогда его поражала безудержная фантазия матушки природы, создавшей неповторимые узоры из мысов, заливов, перешейков и островов. Щедрой рукой рассыпала она на дно моря гигантские камни, многие из них скрыты под водой, и только небольшая их часть возвышается над поверхностью. Надо очень хорошо знать эти места и быть по-настоящему опытным моряком, чтобы рисковать заходить в эти незаметные для глаз бухты-ловушки, из которых можно выбраться, только зная их секреты.

Вот эти-то места и называются шхерами. Географ объяснил бы их происхождение научно — результатом работы древних ледников. В незапамятные времена ледники проползли по этой земле, таща вместе с собою камни и целые скалы. Постепенно ледники со всем грузом передвинулись дальше на юг, а следы от их тяжелых шагов навечно остались на изуродованной земле.

Поэт, наверное, сравнивал бы шхеры с кружевами, окаймляющими спущенный до воды рваный подол берега. А для моряков, которым там приходилось ставить мины, шхеры были лабиринтом, из которого выбраться мог далеко не каждый.

Шабалин смотрел на знакомые берега и не узнавал их. Вернее, он воспринимал их совершенно иначе: его уже не трогала красота и своеобразие пейзажа, он наметанным глазом прикидывал, где лучше пройти морским охотникам, чтобы расставить там мины на фарватерах.

Обычно катера отправлялись в шхеры ночью, а возвращались засветло, чтобы потом провести по уже знакомому пути порученные им суда. Но фашисты тоже не бездействовали: они старались использовать шхеры как укрытие. Но так продолжалось недолго: воздушная разведка все чаще и чаще доносила о прячущемся среди островков и перешейков противнике, и теперь даже в шхерах фашистские корабли поджидали мины. Так было и в районе Петсамо. Советские морские охотники минировали подступы к заливу в этом районе, а ставить мины в шхерах иногда приходилось и торпедным катерам. Ведь они маленькие и ловкие и могли проникать туда, куда не мог пробраться корабль побольше.