— Вот если было бы возможно, — говорила она мне, — оттрахать всех мужиков, которые насиловали меня. Оживить их и оттрахать, много-много раз. Здоровенной неструганой палкой. Я бы втыкала им раз за разом, еще и еще, и не останавливалась, пока на душе не полегчает.

Я промолчал. Вспомнил Тошавея и Неекару, и Писона, и Цветок Прерий, и Жирного Волка, и Дедушку, и Жуткую Лентяйку, которая на самом деле Одинокая Птица, Эскуте и Ясное Утро, Два Медведя, Вечно-В-Гостях; я с радостью убил бы Желтые Волосы, чтобы вернуть хоть одного из них.

Но она ничего не заметила.

— Я все время об этом мечтала. В смысле, оттрахать их. Иногда только этим и жила. — И улыбнулась. — Но сейчас я не хочу больше об этом думать.

В тот вечер я не разговаривал с ней. И на следующий день тоже.

Последнюю неделю мы двигались по дорогам, проезжали мимо деревень, поселков, за три года это были первые белые люди, которые не стреляли в меня. Желтые Волосы радостно махала всем подряд. Но для бледнолицых не было ничего особенного в том, чтобы встретить других бледнолицых. Здесь уже наступал мир.

Мы добрались до Колорадо, до Остина было совсем недалеко. Я не узнавал дороги, она стала раза в два шире, фургоны тянулись сплошным потоком. Желтые Волосы была необыкновенно оживлена и болтлива, расцеловала торговцев в щеки, бесконечно благодарила их, а вечером за ужином все льнула ко мне. Я ловил на себе ревнивые взгляды парней, но Санта-Клаус держал их в узде. Он-то понимал, сколько мы стоим. Он предложил мне пустой барабан для револьвера, если позволю вымыть и подрезать мне волосы, которые отросли у меня почти до пояса. Я подумал и согласился.

Ночью Желтые Волосы даже позволила войти в нее, но она была совсем сухая там, и никак лучше не становилось, сколько я ни старался. Мне сделалось жутко неловко, и я вынул из нее.

— Ну давай, кончай, — удивилась она.

— Я не могу, когда ты не хочешь.

— Вообще-то я не возражаю. Ты сдержал слово.

Я подумал над ее словами, выбрался из-под одеяла, встал и, глядя на звезды, кончил сам с собой. Трава здесь не покрыта изморозью, здесь было гораздо теплее, чем на равнинах. Я забрался обратно под одеяло.

— Ты хороший человек, — сказала она. — Я никогда не встречала таких, как ты.

Наутро мы въехали в Остин. Нас отвели в дом купца, приятеля команчерос, а потом в капитолий. Пришли какие-то бледнолицые, спросили наши имена. Торговались почти целый день, но в итоге за нас выплатили по три сотни долларов за каждого; команчерос ни словом со мной не перекинулись, но попытались на прощанье чмокнуть Желтые Волосы. Она сердито отвернулась. На людях она не позволяла даже приближаться к себе.

Ее звали Ингрид Гетц. Слухи распространялись быстро, несколько богатых дамочек сразу вязли ее под опеку. На следующий день, когда мы встретились, она уже красовалась в синем шелковом платье, волосы чисто вымыты и уложены в пучок. Но я никого к себе не подпустил — остался в своих кожаных штанах и куртке на голое тело; револьвер пришлось сдать, но нож был при мне, я заткнул его за пояс.

Итак, я спал на свободной койке в местной тюрьме, а Желтые Волосы поселилась на плантации к востоку от города, в доме представителя Соединенных Штатов и его жены. Спустя несколько дней судья устроил прием в нашу честь, в георгианском особняке неподалеку от капитолия, с прекрасным видом на реку. Судья, рыжеволосый здоровяк, смог бы, наверное, жонглировать бочонками, но руки у него были мягкие, как у ребенка. В молодости он учился в Гарварде, потом стал сенатором в Кентукки, а потом завязал с политикой и переехал в Техас подзаработать. Он прочел кучу книжек, но был добряк и весельчак, я сразу к нему привязался.

Мы с Желтыми Волосами составляли милую парочку. Она выглядела так, словно всю жизнь прожила в городе; я принял ванну и утратил длинные косы, но все равно походил на маленького дикаря. Вокруг нас сгрудились репортеры и расспрашивали, не супруги ли мы часом, а она, чисто вымытая и причесанная, казалась мне еще красивее, чем прежде, и я даже хотел, чтобы она сказала «да».

Всем остальным тоже, видимо, этого хотелось, красивая получилась бы история, но Желтые Волосы была эгоисткой. Нет, нас ничто не связывает, я просто защищал ее честь от команчей, благодаря мне она вернулась, сохранив свою честь, честь-честь-честь, она сохранила честь, и точка.

Я онемел. Никто, кроме янки, ни одному слову не поверил. Всем в Техасе прекрасно известно, что индейцы делают с женщинами-пленницами.

Устроили грандиозный обед: свежий хлеб, мясо, жареная индейка, к которой я не притронулся; у команчей считается, что индейка обращает тебя в труса, и, глядя на птицу, я вспомнил Эскуте, который частенько шутил: если, съев индейку, становишься трусом, то во что тебя превратит жареный кролик? На столе стояла еще жареная свинина, которую я тоже не стал есть, у команчей это нечистое животное. Зато умял горы говядины и пару кроликов, и все вокруг приговаривали, какой хороший у меня аппетит. Желтые Волосы отщипнула хлеба, индейки и, глядя прямо на меня, демонстративно положила себе свинины.