К февралю начался голод. Уже больше года у нас не было бизона, а всех оленей, лосей и антилоп за зиму перебили. Редкие выжившие звери выходили из укрытий только по ночам, пощипать сухие ветки. К тому времени мы уже выслеживали древесных крыс и поедали найденные в их гнездах запасы сухих фруктов и орехов, да и самих крыс, если удавалось их поймать. И каждый понимал, что скоро начнут умирать самые маленькие, самые старые и больные, и они непременно погибли бы, если бы нам не попалось стадо бизонов, кочующих к северу.

Все посчитали это добрым знаком, что полоса несчастий кончилась и Создатель-Всего-На-Свете простил нас. Время Первой Весенней Красоты мы встречали с обновленными запасами мяса и шкур и уже ждали лета и тепла. Для наших женщин это означало, что работать придется в два раза больше, все шкуры должны быть готовы к приезду команчеро.

Май — пора военных походов. Треть племени погибла в прошлом году, большую часть табуна мы тоже потеряли, и если этот летний рейд не принесет удачи, неизвестно, сколько мы еще сможем протянуть. Возглавит поход Тошавей, но Эскуте, который все еще не мог натянуть свой лук, останется в лагере, а его место займу я. Неекару тоже собирался, но в отличие от остальных молодых воинов не спешил вслух предвкушать будущие победы.

— Да что ты такой кислый, — пытался взбодрить его Эскуте. — Приведешь какую-нибудь мексиканскую красотку и будешь с удовольствием слушать, как я ее пользую.

Неекару печально покачал головой.

— Погоди, дай-ка угадаю. У тебя дурное предчувствие.

— Заткнись. — Неекару взглядом показал на меня.

Эскуте тоже меня заметил.

— У этого зануды вечно дурные предчувствия. Не слушай его.

— В прошлый раз мне тоже было не по себе.

— А, ты же великий пуха тенахпе [88] , вечно я забываю, — усмехнулся Эскуте.

— Времена меняются, — продолжал Неекару. — Хотим мы это признавать или нет. Вот пенатека…

— Да к дьяволу этих убогих пенатека. Они были таи’и бледнолицых и получили по заслугам.

— Их было в четыре раза больше, чем нас.

— И они были подстилками для бледнолицых и заразились их болезнями.

— А, ну конечно. Воины, которые совершили величайший набег на бледнолицых, были, оказывается, их подстилками, — не уступал Неекару.

— Десять зим назад.

— Они владели табунами мустангов, таких же мощных, как бизоны.

— Неекару, у нас был всего один тяжелый год, а ты унылый говнюк, и лучше тебе остаться дома, потому что если ты будешь продолжать свое нытье, вместо того чтобы петь вохо хубийа, то кто-нибудь заткнет тебе рот томагавком.

— Еще один такой поход, как в прошлом году, — огрызнулся Неекару, — и некому вообще будет затыкать мне рот.

— Не обращай на него внимания, Тиэтети. Вот именно такое настроение и убивает людей. Помни, вы вернетесь домой с сотней скальпов наших врагов и приведете тысячу лошадей и пятьдесят рабов-мексиканцев. Так и будет. И нечего терять время на пустые разговоры.

— Ладно, — вздохнул Неекару.

— Рука так болит, что я даже спать не могу, но ты ни разу не слышал, чтобы я жаловался и хныкал, точно младенец. Перебей всех мексиканцев, умри как герой — мне наплевать, но вести такие разговоры нет никакого смысла. С таким же успехом можешь просто перерезать себе горло и даже горло всем своим людям, если ты такой дурак.

— Мы не собираемся нападать на бледнолицых, — сказал Тошавей. — Но…

— Обо мне можешь не беспокоиться, — успокоил его я.

— Отлично. — Тошавей окинул взглядом деревню, год назад она была существенно больше. — Жаль, что ты не родился лет на двадцать раньше, Тиэтети. Это было славное время. Стаи койтов шли следом за нами в каждом походе, они знали, что всегда найдут чем поживиться. Но может, те времена еще вернутся, — задумчиво поскреб он подбородок.

Мы спустились с плоскогорья, вновь появились холмы и каньоны, деревья — чаще всего дубы и тополя, — трава густая и высокая, и цветы пестрым ковром устилали прерию до горизонта.

Разыскивая родичей Тошавея, которые жили в верховьях Сан-Саба, мы наткнулись на недавно разоренный лагерь команчей. Семь десятков тел, все без скальпов. Несколько воинов, но в основном женщины, дети и старики. Тошавей нашел и своих родственников. Это были котсотека, отделившиеся от главного племени. С женщинами и девочками поступили так же, как с моей матерью и с сестрой, и так же изуродовали. Мы хоронили их целый день.

— Их мужчины, наверное, все еще в походе, — сказал Писон.

А еще там были следы ботинок, изготовленных в Остине или в Сан-Антонио, в общем, где-то на Востоке. И повсюду разбросаны странные мелкие мушкетные пули; и следы подкованных лошадей. Типи, оружие, все имущество племени сожжено в костре. Мне было ужасно горько и стыдно, но команчи, с суровыми невозмутимыми лицами хоронившие своих близких, сказали лишь, что еще несколько лет назад ближайшее поселение белых находилось за сотни миль отсюда и то, что они наткнулись на этот лагерь сейчас, очень дурной знак.