Вронский начал свыкаться с мыслью, что потребуется нечто большее, чем просто взятка, хотя и очень солидная, чтобы заставить Ребуля изменить мнение и продать дом. Он явно достаточно богат, чтобы не соблазниться деньгами.

– Может, секс? – Это оружие Никки часто с успехом использовал. – В Канны на фестиваль съехалось столько аппетитных шлюшек. Свидание в гостинице, фотографии, шантаж. Это можно устроить.

– Забудь, – покачал головой Вронский. – Богатый человек, который много лет живет в Марселе. Если ему надоест любовница, он с легкостью найдет другую.

– А мальчики?

– Мне кажется, он не из таких. – Вронский усмехнулся. – Хотя тебе виднее.

Никки надулся.

Вронский подошел к лееру и окинул взглядом пейзаж: лоснящуюся гладь Средиземноморья, Старый порт Марселя и, высоко на своем утесе, дворец Фаро. Вронский вынужден был признать, что этот дом превращается для него в идею фикс. Он постоянно думал о нем – и о том, каково было бы жить там. Он чувствовал, что заслуживает его, после всего, чего добился. И, что еще больше усиливало отчаяние, этот дом был уникален с точки зрения и архитектуры, и местоположения. Ему ни за что не найти другой такой. Но если деньги, секс и шантаж не подействуют на Ребуля, что тогда?

Никки подошел и встал рядом. Они оба знали, что имеется одно более радикальное средство, к которому они прибегали в прошлом.

– Я тут подумал, – заговорил Никки, – о том парне из Нью-Йорка, ну, о том, что свалился с балкона и так взбудоражил Парк-авеню. Помнишь?

– Трагическая случайность. Как печально. – Последовала краткая пауза, пока оба пытались совладать со своим горем. – А почему ты вспомнил? Есть какие-нибудь идеи?

– Может, еще одна трагическая случайность? В конце концов, несчастные случаи происходят по всему миру.

Никки отвернулся от пейзажа и посмотрел на Вронского, выражение его лица было невинно, брови вопросительно приподняты.

– Дай мне подумать, – сказал Вронский.

– Ну разумеется, мы должны побольше разузнать о привычках Ребуля, куда он ходит развлекаться, есть ли у него телохранитель, какие-нибудь опасные хобби, с кем он спит, где обедает – и тому подобное. Никогда не знаешь, что может пригодиться.

Вронский вздохнул. В России все это было бы гораздо проще.

Позже этим же вечером, когда на улицах Марселя зажглись фонари, Вронский снова вышел на палубу. Он курил сигару и глядел на Фаро. Ночью, когда его фасад купался в мягком свете, дворец выглядел еще соблазнительнее. Вронский представлял себя там: добродушный хозяин, развлекающий за обедом элегантных женщин и их богатых и влиятельных спутников, а после обеда, может быть, танцы. В Фаро полно места, и можно устроить бальный зал. И между всем этим великолепием и им стоит всего лишь этот упрямый идиот, этот французишка.

Смерть в результате несчастного случая, как предложил Никки, была, и Вронский признавал это, последним средством. Однако остальные средства закончились, и теперь выбор был прост: либо он предоставляет Никки возможность действовать по собственному усмотрению, либо говорит «прощай» своей мечте. Что до более важного вопроса – стоит ли убивать, чтобы получить желаемое? – на него Вронский ответил много лет назад, когда насущные интересы бизнеса требовали устранения досаждающих ему коллег. Всякие угрызения совести давным-давно испарились.

Вронский зевнул, потянулся и принял решение. В эту ночь он спал особенно хорошо.

Ребуль устроился на пассажирском сиденье, пока Оливье, его шофер, в последний раз поправлял темные очки, прежде чем влиться в утренний поток машин, текущий к Старому порту. Они направлялись к небольшому обшарпанному зданию, где располагался офис Ребуля. И хотя снаружи дом выглядел так себе, он неизменно ошеломлял посетителей интерьером – элегантным, комфортабельным, современным. Единственным антиквариатом среди эймсовских стульев и полированных столов тикового дерева была секретарша Ребуля, сокровище шестидесятилетней выдержки по имени мадам Жиордано, которая поступила к нему, когда тридцать лет назад он только начинал дело. Мадам Ж, как ее обычно называли, обожала Ребуля, энергично и эффективно направляла течение его деловой жизни и по большей части обращалась с ним терпеливо и снисходительно, словно любящая мать с непутевым сыном.

Оливье замедлил ход и собрался уже притормозить у офиса, когда Ребуль постучал ему по плечу:

– Поезжай дальше, я хочу кое-что проверить. Видишь белый «пежо», который едет за нами? Он стоял на другой стороне шоссе перед Фаро. Я его заметил, потому что у него зеркало отваливается и замотано черной изолентой. Он до сих пор едет за нами, и это очень странное совпадение. У меня такое чувство, будто он нас преследует.

Оливье глянул в зеркало заднего вида:

– Хотите, чтобы я оторвался?

– Нет. Просто немного усложни ему жизнь.

Больше всего на свете Оливье обожал гонки, и он рванул по боковым улочкам, петляя и проскакивая редкие светофоры. «Пежо» отставал от них не более чем на пятьдесят ярдов.

– Этот парень умеет водить, – заявил Оливье. – И вы правы. Он за нами следит, никакого сомнения.

Они в итоге оторвались, свернув с бульвара Шарля Ливона и въехав на территорию «Cercle des Nageurs», частного плавательного клуба недалеко от Фаро, куда не пускали без членских билетов и на раздолбанных белых «пежо». Ребуль позвонил Мадам Ж, сказал, что не приедет, после чего устроился с чашкой кофе за столиком у бассейна. Он задумался, пытаясь понять, кто может за ним следить и чего ради. Вынув телефон, Ребуль начал набирать Эрве, однако дал отбой, обозвав себя истеричной старухой. Пусть так, сказал он себе, но неудивительно, что он выбит из колеи.