– Ну и дурак ты, Васька!
– услышал очухавшийся Костомаров знакомый голос.
– Ну и сволочь же ты! Квартира же полностью твоя была, мог бы запросто их всех выпроводить и зажить по-новой! Зачем же старуху было убивать, да с такой жестокостью? Посмотри, урод, что ты сделал! Одно кровавое месиво!

Веру Васильевну похоронили в закрытом гробу, дети Ваня и Аня навсегда остались инвалидами. Раису увезли в психушку. Не выдержав угрызений совести, Костомаров в камере наложил на себя руки, перерезав себе горло спрятанным в трусах лезвием.

* * *

ОГЛЯНУВШИСЬ НАЗАД

(история написана на основе реальных событий из личных воспоминаний)

В наблюдалке нашей владимирской психушки зажгли ночной свет. Уже два часа как пришла дежурная смена, и я глазом не успел моргнуть - под широкий бинт замотали Саню Камайкина.

– Фашисты!
– процедил сквозь зубы седоволосый пожилой больной.

Медсестра куда-то ушла, оставив в надзорке на 25 шконок здорового качка-санитара и его помощника-принудчика, попивающего с ним крепачок. Они сидели на жёстком диванчике у входа в наблюдалку.

Медсестра вернулась с дежурным врачом из четвёртого женского отделения, длинноногой молодухой Суровой Т.Е. Сурову я знал по двум своим первичным попаданиям в неполные 16 и 17 лет. Тогда она, ещё совсем неопытная девчонка, стажировалась в нашем первом мужском отделении у Ароныча и зав. отделением Юдиным В.М., светловолосого мужчины, около сорока лет, немногословного и какого-то нудного. Ароныч, примерно того же возраста, умнейший, с красивой, чёрной как смоль бородой, не гнушался высказать своему больничному пациенту всё, что о нём думает прямо в глаза. Этот еврей был человеком слова. Скажет - как топором отрубит. И так и сделает, как скажет. Скажет - сульфозин по схеме - значит так и будет. Всё до последнего укола. И никакой жалости. Ко всем жалобам, просьбам и стонам от дикой, невыносимой боли, Ароныч слеп и глух. Скажет - сульфозин по схеме - значит, медсестра будет строго соблюдать схему, установленную Аронычем. Скажет - серу в четыре точки, то есть сульфозиновый крест, - то же самое. Ну а то, что бедолага может не выдержать и в нечеловеческих мучениях Богу душу отдать - это дело поправимое. Списать под какой-либо диагноз и убедить в этом родственников больного - дело нехитрое.

Система всегда отлажена. Она многое скроет чего другим не нужно. И прикроет кого надо. По судам и прокуратурам тут никого не затаскают из медперсонала - будь спок!

Вадик Юдин, наш заведующий, немногим от Ароныча отличался. Он заходил по утряне в наблюдалку, с минуту смотрел на очередного привязанного, как бы оценивающе, потом быстро принимал решение. Если считал необходимым, подключал терапевта, хирурга, сам пытался реанимировать тяжёлых.

Сурова училась у обоих садистов. Покойный Витёк Матвеев рассказывал мне, сколько она ему назначала серы. Но мне как-то тогда не верилось...

И вот она, топ-модель, молодая красавица, стоит возле перемотанного широким бинтом Камайкина и так же спокойно, как и Вадим Михайлович, смотрит как бы "оценивающим" взглядом.

– Значит, фашисты?
– переспрашивает вдруг она.

Саня не отвечает - даже не поворачивает в её сторону голову.

– Давайте тогда вот что, - говорит уже медсестре Сурова, - двадцать миллиграмм седуксена внутривенно. Если не уснёт, тогда ещё аминазин сделаете.

Сурова уходит, через некоторое время появляется дежурная медсестра со шприцом в руке. Она делает седому в вену укол. Через некоторое время Саня уходит от него в забытье. Рядом с ним лежит, тоже привязанный к шконке, Саша Цыбанов. Он громко стонет от инъекций сульфозина и тизерцина.

– Ой, мама... Мама!

Мне жаль его, но я ничем не могу ему помочь...

Утром с разрешения дежурившей добродушной санитарки я иду в туалет, а заодно и покурить. Курилка, соединённая с туалетом, - маленькая комнатушка с двумя, напротив друг друга, длинными лавочками. На них рассаживаются по четыре человека. Кто-то встаёт у зарешёченного окна, кому не хватает места в курилке - курит в туалете. Иные курят, сидя на толчках, одновременно справляя тяжёлую нужду. Всё г…но смывается автоматически.

Мне достаётся место в курилке. Народу в туалете немного - многие ещё спят с тяжёлых нейролептиков. Я прикуриваю у больного от папиросы. Спички мало кто имеет: через каждые два дня, а то и чаще - шмоны. Не успев выкурить и половину, у меня просит оставить ему покурить седой хроник.

– Совесть поимей! У пацана просишь, - укоризненно говорит ему дядька помоложе, совсем непохожий на психбольного. Тут много таких "непохожих". Или я, будучи ещё юным и незрелым, отличать не могу мух от котлет...

Едва я возвращаюсь в палату, дежурная смена кричит:

– Завтрак, подъём!

Вот те и раз! А я анализы ещё не сдал…

Сажусь за длинный стол, со всеми остальными. Накрывальщики раскладывают слабенький чаёк и небольшие порции манной каши. Тут же появляются на большой тарелке кусочки батончика с маленьким квадратиком сливочного масла, которые моментально расхватывают ещё сонные обитатели наблюдательной палаты номер один.

Позавтракав, я кормлю с ложки привязанного Саню Цыбана. Он благодарно кивает мне, просит попить чаю. Я подношу к его губам маленькую, металлическую кружку.