В Дирекции полиции Гешев привел Владкова на очную ставку. Не лицо у парня было — маска. Синяя, вздувшаяся. Синяки, бугры, шрамы... Спросили, указав на Пеева: «Узнаешь этого господина!» Тот ответил: «Впервые вижу».— «Ты же ему передал штатное расписание полка!» — «Передал, кому следует. А кому — не скажу. Пытайте — не скажу».

Пеев закусил губу, резко встал.

— Гешев! Дай парню сесть! Вызови врача. Неужели не видишь — он еле держится!

— Обойдется. Думай лучше о себе, доктор.

Владков благодарно посмотрел на Пеева.

— Спасибо. Я сильный, не упаду.

Все ты держишь в себе, память! И руки Испанца, и изуродованное лицо Владкова, и каштаны на бульваре Дондукова, сладко пахнувшие в пору цветения. Здесь ты гулял с Эль, в маленькой сладкарнице покупал пирожные, шел куда хотел: в Борисов сад, в кино, домой, на окраину, к шоссе, ведущему на Ви-тошу... Было и не было.

А что будет?

В первой декаде октября полковник Касев наконец соизволил вспомнить о формальных нормах закона. Прибыл в тюрьму, вызвал Пеева в допросную, раскрыл папочку.

— Вам предъявлено обвинение в шпионаже. Вы — юрист, и я не считаю необходимым растолковывать вам смысл параграфов. Вам понятно, что влечет за собой занимаемая вами позиция отрицания? Боюсь, адвокату не удастся привести смягчающих вину мотивов... От имени суда предлагаю: полную правду — на стол; взамен — жизнь.

Пеев холодно улыбнулся.

— Насколько я помню, вы тоже юрист, полковник?

— Доктор права, как и вы.

— Странно. Законовед обязан знать, что, предлагая сделку обвиняемому, да еще от имени суда, он совершает уголовное преступление. Вы не прокурор, вы уголовник, милостивый государь!

— Оскорбляете? Оружие бессильных...

— Не трудитесь продолжать! Я не оскорбляю вас, а констатирую факты. При демократическом режиме вас бы судили.

— Я не желаю дискутировать... Есть у вас дополнения, заявления, ходатайства?

— Да. Прошу распорядиться о выдаче мне бумаги и письменных принадлежностей. Я должен подготовиться к суду.

Касев помолчал с минуту, кивнул.

— Хорошо, вам дадут. Это все? Тогда до встречи в суде.

Камера. Одиночка с крохотным оконцем. День за днем.

Он писал. Много, торопливо, не зная, что, когда кончит, записки его попадут не к Эль и Митко, а к Гешеву, который распорядится их уничтожить. При этом Гешев будет считать, что никто никогда не узнает ни о существовании записок, ни о приказе, и ошибется, ибо в дело окажется посвященным третий— помощник адвоката Димитр Александров, молодой человек, тождество которого с Димитром Александровым Пеевым тюремной администрации не удастся установить...

Они виделись в тюрьме — отец и сын. Трижды.

Димитр, используя протекцию Говедарова, добился, чтобы одна из адвокатских контор выдала ему доверенность на участие в процессе в качестве помощника защитника. По полицейским правилам регистрации, официальные документы разрешалось заполнять на любое из двух имен — родовое и по отцу. Родовое «Пеев» в доверенности опустили; внесли отцовское— «Александров»...

Три коротких свидания — по пятнадцать минут каждое. Якобы для того, чтобы помощник адвоката мог уточнить у обвиняемого спорные места в показаниях.

Три разговора — сумбурных, с длинными паузами... О доме, политике, самочувствии Митко и Эль, здоровье Форе, погоде, домашних делах... о чем угодно, кроме процесса и его возможного исхода. Пеев и сын понимали: здесь ничего не изменить. Димитр едва не плакал, стискивал зубы: в глазок за ходом

свидания наблюдал надзиратель... Пеев сильно похудел, одежда болталась на нем мешком. Руки и лицо были прозрачными. Белые волосы, белые усы. Митко смотрел на них не отрываясь...

Четвертого свидания помощнику адвоката Александрову не дали: заключенный № 2840 по распоряжению председателя военного суда полковника Ивана Добрева был переведен на особый режим изоляции.

«Особый» — это значит без прогулок, без общения с кем-либо... Иван Добрев не сам принял решение. Так посоветовали в регентстве. Мать Симеона И, вдовствующая Иоанна, постепенно все больше и больше забирала власть в свои руки, оттесняя от кормила Кирилла и Михова, казавшихся ей ненадежными. Подобно Борису, Иоанна молилась на Гитлера— фанатично и истово. Фюрер между тем требовал от новых правителей доказательств лояльности. Многосторонних и недвусмысленных. Вдовствующая царица вспомнила о деле Пеева, приказала доложить, как продвигается подготовка к процессу... Выслушала, подумала, соблаговолила изречь высочайшее: «Никаких поблажек!» Словно казнила заранее...