Мужчины хлопают его по спине, женщины целуют в щеки, он пытается повернуться и понять, кто здесь. Почти все их знакомые: жена Алана Франсуаза с подростками-детьми, Трейси, няня Молли и Люка и пара соседских семей. Здесь, конечно, его мать и школьный друг Пит с новой подругой, Эмили. Несколько коллег – его начальник Чарльз приехал из Хэмпстеда, – и даже его приятели-футболисты, которые чуть-чуть опередили их с Аланом – Алану был дан строгий наказ заехать по пути на бензоколонку, чтобы заправиться. И это только те, кто смог прийти. Она видит слезы на глазах у мужа, и он с трудом выговаривает:

– Не надо было…

К нему бегут дети, которым отменили дневной сон.

– С днем рождения, папа! – кричат они.

Саймон хватает их в охапку, они еще маленькие, и он может поднять их обоих.

Потом, помедленнее, размеренным шагом, вперед выходит Карен.

– С днем рождения, дорогой.

Она раздвигает детские головки, чтобы поцеловать его. Его губы мягкие и теплые, от него пышет жаром, он еще потный после футбола.

– Ух ты! – Он качает головой. – Никак не могу прийти в себя. В самом деле, совсем не догадывался, что такое может произойти.

– Нет?

– Ни капельки. – Он поворачивается к Алану: – Коварный негодяй!

– Пятьдесят лет. – Алан поднимает бутылку пива. – Ты думал, отвертишься?

Саймон качает головой.

Карен крепко обнимает его и детей.

– Серьезно, – ей нужно, чтобы Саймон подтвердил, что ему все нравится, – ты не против?

– Нет, нет, все великолепно. Наверное, непросто было все это организовать. Как вы все успели? – Он снова молчит, чтобы собраться с мыслями, но теперь он немного успокоился. – Не могу прийти в себя. – Впрочем, знаешь, – Саймон опускает детей на землю, – мне бы хотелось принять душ.

Хотя он и снял свои бутсы и теперь в сандалиях, но все еще в красно-белой футболке и трусах, и ноги у него все в грязи.

– Конечно, – кивает Карен.

– Вот… – Анна протягивает ему стакан шипучки. – Возьми с собой.

Карен осматривает кухню. Кто бы догадался восемнадцать месяцев назад – кто мог догадаться! – что в следующий раз все поверхности будут уставлены угощениями, приготовленными в честь ее мужа, по случаю его похорон?

Она до сих пор не может это осознать. Тогда, раньше, она предполагала, что у них еще как минимум лет двадцать совместной жизни. Пятьдесят один – это не возраст, чтобы умереть, но Саймон – ее Саймон? Пятьдесят один…

Это все так несправедливо, так ужасно, так чудовищно…

И вдруг Карен охватывает злость. Не успев сдержать ее, она хватает пластмассовую миску, полную любовно приготовленного Стивом салата, и, не задумываясь, что может что-то разбить или испугать детей и Филлис в гостиной рядом, кричит:

– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-! – вырывается стон из самых ее глубин, и она швыряет миску через кухню.

Миска отскакивает от дальней стены, размазав по крашеной штукатурке бобы, сладкую кукурузу и свеклу, а потом с пустым стуком падает на терракотовые плитки пола.

Лу сидит в своем любимом кафе, выходящем окнами на пляж, и наблюдает, как мальчишки бросают в море камешки. Ей бы надо идти домой, принять душ, но хочется проветрить голову, вымести оттуда боль от чужой трагедии. И потому она пришла сюда, перед ней на столе дымится кружка чаю. Утренний блеск и игривый свет исчез, быстро смеркается. Небо затянуло тучами, холодает, поднялся ветер, но ярко-желтые брезентовые полотнища оберегают ее от непогоды. Там, где мальчишки играют у моря, вода серая с оттенком оранжевого от поднятого песка, и до горизонта бегут барашки, напоминая о мощи стихии.

«Что за неделя, – думает она, – а сегодня еще только пятница».

Смерть Саймона тронула Лу. А теперь еще и Джим. Как странно, как страшно грустно, что замужество его бывшей жены стало катализатором, приведшим его к смерти.

Лу тяжело вздыхает.

Ее эмоции изменяются, сталкиваются, перестраиваются в результате событий, усиливая чувство собственной смертности, заставляя по-новому посмотреть на жизнь – как она, оказывается, счастлива! А что чувствуется больше всего, сильнее всего, когда она вот так сидит, обхватив руками кружку, – это, пожалуй, одиночество.

Сначала она ощутила его, это чувство, прошлой ночью, когда сравнивала свою ситуацию с горем Карен. А теперь, после трагедии Джима, она ощущает его еще острее: когда она смотрит на гальку всевозможных форм и оттенков коричневого, розового и бежевого, смерть Саймона и самоубийство Джима вызывают у нее тошнотворное чувство одиночества. И не только одиночества, но и собственной ничтожности, словно она маленький камешек на бесконечном берегу, покрытом галькой.

Галька… Она вдруг вспоминает: вторник. И вспоминает следующий день после смерти Саймона. Это тогда она увидела у мола карету «скорой помощи»? Она ехала на велосипеде на вокзал, ей пришлось резко затормозить… Там было тело, его несли с пляжа…