На отладку ушел почти час. После этого Гласс отыскал подходящие тропы у того же тополя и поставил еще две ловушки. Оставалось только ждать, и он отполз к реке.

Устроившись под обрывистым берегом, он долго боролся с голодом и, когда терпеть не стало сил, съел горьких одуванчиковых корней, собранных тогда же, когда и листья для ловушки. Во рту разлилась горечь – пришлось напиться из реки. Ждать скорой добычи не было смысла: кролики бодрствуют ночью, так что проверку ловушек Гласс оставил на утро.

Он проснулся от острой боли в горле. Рассвет еще не наступил, восток едва подернулся кроваво-алым заревом. Гласс переменил позу, освобождая ноющее плечо; боль ушла, зато по телу прокатилась волна озноба. Раненый потянул на себя изодранное одеяло и получше замотал шею. Так он пролежал час, пока утренняя мгла не начала рассеиваться. Пора было проверять ловушки.

Горечь во рту так и не прошла, и по пути к поваленному тополю Гласс почти не замечал странной гнилостной вони вокруг. Впрочем, и то и другое затмилось в его воображении картиной жарящегося на вертеле кролика – он как наяву чувствовал и запах, и вкус, и упругое мясо на зубах…

С полусотни ярдов взгляду Гласса открывались все три западни: одна стояла нетронутой, две остальные захлопнулись – подпорки подломились, камни лежали на земле плашмя. Гласс спешно пополз вперед.

Шагах в пяти от первой ловушки он заметил на звериной тропе множество новых следов, присыпанных свежим пометом. Прерывисто дыша, он оглядел камень – из ловушки ничего не торчало, но Гласс, не теряя надежды, приподнял и перевернул камень. Сердце ухнуло, Гласс тоскливо вздохнул. Неужели он закрепил подпорку слишком слабо и камень упал сам собой?

Он подполз ко второй западне: спереди под камнем ничего не было, и Гласс, подтянувшись, заглянул на противоположный край.

Мелькнуло черно-белое пятно, послышалось еле слышное шипение – и боль нахлынула прежде, чем Гласс успел осознать происшедшее. В ловушку попался скунс: камень придавил переднюю лапу, однако способность брызгать едкой жидкостью осталась при звере, и теперь глаза ожгло так, будто в них плеснули горящим маслом. Хью перекатился назад, пытаясь хотя бы принять заряд не полностью, и вслепую пополз к реке.

Рухнув в глубокую прибрежную вымоину, он нырнул с головой, надеясь смыть обжигающую жидкость, и открыл под водой глаза – слизистую жгло невыносимо. Зрение вернулось только через полчаса, и то частично, приходилось все время щуриться, а веки и без того опухли и болели. Тошнотворная вонь пропитала все тело и одежду. Гласс вспомнил, как некогда наблюдал за уличным псом – тот неделю валялся в грязи, пытаясь избавиться от докучливого запаха. Как и пес, Хью знал, что вонь выветрится не скоро.

Жжение в глазах чуть ослабло, и Гласс решил наскоро обследовать раны. Проведя рукой по шее, он посмотрел на пальцы – шов не кровоточил, однако дышать и глотать было больно. Говорить он не пробовал несколько дней, и теперь напряг было голосовые связки, однако из горла вырвался только жалкий хриплый писк. Восстановится ли голос – Хью не знал.

Вытянув голову, он оглядел параллельные борозды, тянущиеся от шеи к плечу, – на них еще оставалась сосновая смола, наложенная Бриджером, и порезы явно заживали, хотя плечо по-прежнему болело. Болело и проткнутое медвежьими когтями бедро, раны на котором тоже мало-помалу затягивались. Шрам на голове наверняка выглядел устрашающе, но уже не кровоточил и не причинял боли.

Помимо горла опасения вызывала спина. Ни осмотреть, ни толком ощупать раны Гласс не мог и потому воображал худшее. По странным ощущениям от борозд он заподозрил, что струпья, покрывающие раны, время от времени повторно лопаются, а концы ниток, которыми капитан Генри сшивал края, то и дело царапают кожу.

Однако больше всего раненого ослаблял голод.

Последний оборот событий изрядно надломил Гласса. Лежа без движения на песчаном берегу, он разглядывал желтые цветы на тонких стеблях, похожие на дикий лук. Он знал, что это ядовитый сорт лилий, и даже заподозрил, не по воле ли провидения отравленные цветы попались ему на глаза. Интересно, как действует яд: просто мирно уснешь последним сном? Или будешь корчиться в муках? И что хуже – беспомощно длить агонию в ожидании смерти, как сейчас, или сразу умереть?

Вдруг Гласс заметил движение на противоположном берегу: из ивняка вышла к водопою крупная лань, осторожно огляделась по сторонам и подступила к реке. До нее было шагов тридцать – из кентуккской винтовки Гласс бы не промахнулся. Да только где она, та винтовка…

Впервые за все время Гласс дал волю воспоминаниям об обидчиках, и пока он смотрел на лань, ярость росла с каждой минутой. Его ведь не просто бросили в лагере. Бросить – почти не поступок: ты только убегаешь, не заботясь о том, кого оставляешь. Если бы его просто бросили, он сейчас целился бы в лань из винтовки, а рядом лежал бы нож, которым ее можно потрошить, и огниво, чтобы зажечь костер и приготовить мясо. А вместо этого он валяется на земле мокрый с ног до головы, раненый, с горечью во рту от одуванчиковых корней и вонючий после стычки со скунсом.