«Ее искусство хотя и привлекательно, его нельзя назвать провидческим или смелым».

Он думал, что было плохо, когда ее картины казались ему просто несуразными. Но когда они превратились в блестящие, стало еще хуже. Лучи отраженной славы вовсе не грели его, напротив, они лишь высвечивали его провал. Его работы тускнели, а ее – становились все ярче. Поэтому Питер читал и перечитывал строку про попугая, ублажая ею свое эго, словно это был антисептик. А искусство Клары – инфекция.

Но теперь он знал, что инфекцией стало не ее искусство.

– Я так и думала, – резко сказала Клара. – Ни одного слова. Что ж, позволь, я тебе напомню. «Картины Клары Морроу не только блестящие, они светлые. Своей отважной и щедрой кистью она придала новый смысл портретной живописи». Я перечитала и запомнила эти слова. Не потому, что я в них полностью поверила, а для того, чтобы у меня был выбор, во что верить, и не обязательно всегда в худшее.

«Представляю себе, – подумал Питер, чувствуя, как холодок подкрадывается к его сердцу, – что это такое – иметь выбор, во что верить».

– А потом, эти сообщения, – сказала Клара.

Питер медленно закрыл глаза. Моргание рептилии.

Сообщения. От всех приверженцев Клары. От владельцев галерей, дилеров и кураторов со всего света. От семьи и друзей.

Все утро после того, как ушли Гамаш, Клара и другие, после того, как увезли тело Лилиан, он провел, отвечая на телефонные звонки.

Дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь. И с каждым звонком он становился все меньше. Он чувствовал, что с каждым звонком тает его мужественность, его достоинство, его самоуважение. Он записывал пожелания, говорил любезности людям, которые рулили миром искусств. Титанам. Которые знали его только как мужа Клары.

Унижение было абсолютным.

В конце концов он предоставил автоответчику отвечать на звонки, а сам спрятался в своей мастерской. Где прятался всю жизнь. От своего монстра.

Сейчас он чувствовал его присутствие в спальне, чувствовал, как тот лупит по нему хвостом. Чувствовал его жаркое зловонное дыхание.

Всю свою жизнь Питер знал, что если будет тихим, маленьким, то монстр его не заметит. Если не будет шуметь, не будет говорить, тот не услышит его, не причинит ему вреда. Если он не будет подавать повода для критики и спрячет свою жестокость за улыбками и добрыми делами, чудовище не сожрет его.

Но теперь он понимал, что прятаться ему негде. Оно всегда будет рядом, всегда будет находить его.

Чудовищем был он сам.

– Ты хотел увидеть мое поражение.

– Нет, – запротестовал Питер.

– Я думала, что в глубине души ты радуешься за меня. Просто тебе нужно время привыкнуть. Но вот ты предстал передо мной в своем истинном виде.

Отрицание опять готово было сорваться с губ Питера. Но оно остановилось. Что-то остановило его. Что-то встало между словами в его голове и словами на языке.

Он уставился на Клару и наконец, ломая окровавленные ногти, разжал пальцы, которыми целую жизнь цеплялся за край.

– Этот портрет, «Три грации»… – полились слова из его рта. – Знаешь, я ведь видел его еще неоконченным. Прошел в твою мастерскую и снял покрывало с мольберта. – Он помолчал, пытаясь взять себя в руки. Но было уже слишком поздно. Питера понесло. – Я увидел… – Он попытался найти подходящее слово, но потом понял: он не ищет, а прячется от него. – Радость. Я увидел радость, Клара, и такую любовь, что у меня сердце чуть не разорвалось.

Он уставился на простыню, в которой запутались его руки. И вздохнул.

– Уже тогда я понял, что как художник ты гораздо лучше меня – мне с тобой никогда не сравняться. Потому что ты пишешь не предметы. И даже не людей.

Перед его мысленным взором снова возник портрет трех пожилых подружек. Трех граций. Эмили, Беатрис и Кей. Их соседок по Трем Соснам. Как они смеются и обнимают друг друга. Старые, немощные, на пороге смерти.

У них были все основания, чтобы бояться.

И все же любой смотревший на картину Клары чувствовал то же, что чувствовали эти женщины.

Радость.

В то мгновение, глядя на портрет, Питер Морроу понял, что обманут.

И понял кое-что еще. Нечто такое, чего люди, созерцающие необыкновенные творения Клары, возможно, и не сумеют понять осознанно, а только почувствовать. Почувствовать всей душой.

Без единого распятия, облатки или Библии, не подыгрывая священникам или церкви, картины Клары излучали тонкую духовную веру. Яркими точками в глазах.

Старыми руками, держащими старые руки. Со всей радостью жизни.