Поэтому контроль за офшорами является контролем за грязным бельем элит тех стран, которые ими пользуются, — а значит, и за самими этими элитами. Отказ Германии от офшоров, традиционно использовавшихся ее гражданами, принес ей немного денег, — и существенное ослабление политического влияния в перспективе. Кипрская катастрофа приведет к тому, что грязное белье российской «офшорной аристократии», которое стиралось в ее собственной «прачечной» (ибо политические отношения с властями Кипра по понятным причинам были исключительно теплыми), теперь будет стираться в «прачечных» других стран, — и в любой момент она может оказаться в ситуации, когда по каждому пятну ей придется давать подробные письменные объяснения в трех экземплярах, причем находясь под стражей.

Поэтому крах Кипра — это стратегическое поражение тусовки, правящей и владеющей нашей страной; ее единственное утешение заключается в том, что осознание подобных категорий ей — в силу образа ее деятельности — попросту недоступны.

Организация на пустом, в общем-то, месте полноценной финансовой катастрофы имеет и еще одно значение: это сигнал того, что «правила игры» будут теперь неуклонно ухудшаться для ее слабых участников. Строго говоря, это продолжение европейской традиции, наметившейся еще в ходе расширения Евросоюза: Южная Европа вступала на качественно лучших условиях, чем Восточная. Она получила значительно большие объемы помощи и, что принципиально важно, социальные гарантии, — во многом просто потому, что вступила раньше.

И теперь судьба вскакивающих в «европейский вагон» в немалой степени зависит от простой очередности. Просто вагон этот связан уже не с интеграцией, а с урегулированием, пусть неизбежно и временным, ее последствий в виде непосильного долгового бремени.

Принципиально важно, что все понесенные жертвы отнюдь не означают преодоления, пусть даже и дорогой ценой, кипрского кризиса.

Преодолена лишь локальная проблема: за счет замораживания средств на счетах в стиле советского июля 1991 года и реструктуризации банковской системы найдены средства для очередной выплаты, связанной с обслуживанием долга.

Откуда возьмутся средства для осуществления следующих выплат, никто даже и не задумывается, — особенно с учетом сверхжестких условий, навязанных Кипру. Так, в еврозоне, где пределом мечтаний является сдерживание бюджетного дефицита, Кипру предписано за три года перейти от бюджетного дефицита 2012 года в 4,9 % ВВП, — самому низкому с 2008 года, — к бюджетному профициту в 4 % ВВП, в прямом смысле слова любой ценой.

Между тем кипрская экономика уже рухнула, и безработица в 15 % — это только первый шаг в «светлое будущее», продиктованное «евротройкой». Доля финансового сектора составляла не менее 70 % ВВП; се резкое сокращение может, по оценкам, привести к падению экономики Кипра не на прогнозируемые евромогильщиками 3,5 %, а к 15 % и даже более. Не стоит забывать и того, что часть туризма была связана с обслуживанием финансовых операций: как и в других офшорных зонах, владельцы капиталов приезжали присмотреть за своими средствами и заодно немного отдохнуть. С уходом денег в другие юрисдикции вслед за ними уйдет и заметная часть туризма; промышленное же производство, каким бы небольшим оно ни было, снижается уже несколько лет.

Проблему фактического отсутствия на Кипре экономики нельзя решить в рамках вполне колониальной модели европейской интеграции. Это показывает пример и Восточной Европы, и Греции (которой из четырех экспортных отраслей — производства вина, оливок, табака и судов — при вступлении в Евросоюз разрешили сохранить лишь последнее). Просто ситуация на Кипре — в первую очередь благодаря разрушительным действиям европейских властей — значительно острее, чем в других странах Европы, а игнорируется в силу его малого значения намного более последовательно.

И это является не досадной неприятностью, а фундаментальной особенностью нового не только европейского, но и глобального мышления: оно сконцентрировано на решении текущих проблем и в принципе игнорирует не только долго-, но даже и среднесрочные последствия собственных действий.

Это вполне логично для бюрократа-временщика, «эффективного менеджера», не идентифицирующего себя ни с решаемыми им проблемами, ни с управляемым им объектом и стремящегося лишь к демонстрации успеха (неважно, какой ценой и с какими последствиями) ради следующего назначения. Кто помнит — это очень знакомо по худшим советским примерам, только теперь это «эффективная практика».

Впрочем, клиническая легкомысленность, пугающее стороннего аналитика нежелание задумываться о будущем имеют и более фундаментальные причины.

Непосредственные участники управляющей системы, внимательно наблюдающие за управленческим механизмом, в рамках которого они функционируют, не могут не замечать, что по-настоящему важные, ключевые вопросы решаются в нем неформально и лишь оформляются потом в рамках существующим институтов в строгом соответствии с установленными процедурами. Значительная часть европейской бюрократии, этой чудовищной, дорогостоящей и самодовольной машины представляет собой не более чем декорацию, призванную скрыть от глаз общественности реальные механизмы решений и, замаскировав их, обеспечить покой, стабильность, довольство и легитимность сложившегося положения вещей.

А раз реальные решения принимаются только по важным вопросам и не формально, — значит, линейным руководителям можно не напрягаться. Ведь, если по каким-то вопросам им действительно приходится принимать решение, — это верный признак того, что соответствующий вопрос носит второстепенный характер. Соответственно, можно относиться к нему формально, соблюдая процедуру, а не стремясь к реальному решению проблем: те, для кого они жизненно важны, для Евросоюза существенного значения не имеют, и их судьба не важна для тех, кому они доверили ее вершить.