— А хочешь, я завалю эту твою страшилку? Тряхну стариной, дурное дело — нехитрое!

Он пробовал мрачно шутить, но злоба вскипела в нем, вспыжилась в сознании тяжелым пузырем. Он

чувствовал, что чем сильнее отдается чистому к ней чувству, тем больше ненавидит всех, сломавших ей жизнь. И

хрустнул яростно сжатым кулаком.

— Что ты, не бери грех на душу, — испугалась Данка. — Они этого не стоят. Как это возможно: чья-то жизнь

взамен на нашу любовь? Не правильно это. Нет, я не смогу так! Что правильно, что нет — уже совсем не знаю!

Слезы блестящими камешками скатились из ее глаз. Она смешно утерла их кулачком, вздохнула тяжело и

надрывно.

— Впрочем, надоело все до чертиков. Устала от одиночества. И оставляю за собой право, как мама... Или уйду

в море и не вернусь. Русалкой стану. Буду дайверов завлекать, — невесело улыбнулась она.

— Нет, все уже прошло. И я никогда не оставлю тебя.

— Ты шутишь? Пройдет еще два—три дня и ты не будешь знать, как отделаться от меня. Тут можно по-всякому.

Через презентик, технично, типа: бизнес, спешу. Или: так, мол, квартирку сниму, встречаться будем изредка, и все

такое. А можно подешевле, по-простому— на три буквы… Не бойся, доставать тебя не буду.

— Ну что ж ты такая обиженная на весь мир. Ну, прости меня, — с горечью произнес он, нежно привлекая ее к

себе, — Прости меня, что глупости тебе говорю. Что не верю своему счастью. Девочка моя, любимая, Даночка, Дана.

Все будет хорошо, вот увидишь! Теперь больше никто и никогда не обидит тебя. Слышишь?— и бережно поправлял

ее непослушный локон, — Никто и никогда! Потому что теперь у тебя есть я. А ты есть у меня, маленькая моя,

желанная, любимая…

Казалось, она никак не могла удержать в себе море счастья от настигшей их Любови, и слезы соленым

бальзамом изливались на их израненные души, истосковавшиеся по душевной и человеческой близости. Он

радовался и целовал ее глаза. И не было ни прошлого, ни будущего, а только сегодня и сейчас, в неповторимом

единении, которому, казалось, не будет конца.

Снова они были вместе, снова лежали, обнявшись. И она нежно гладила его сильное тело, обводя пальчиком

выемки шрамов.

— Гоша, откуда эти отметины? Это пулевые? Бедненький. Это же, наверное, было жутко больно. Такие

дыромахи! И эта страшная на виске.

— Знаешь, в моей жизни тоже все не так просто. Эти шрамы на теле — как вехи грешного пути. Не всегда

праведного и прямого. В этом ирония жизни. И понимать ее начинаешь тогда, когда ничего не в силах изменить.

Он говорил ей, открыв душу, как на исповеди. Слова, очищая помыслы, изливались в бархат ночи, приятно

будоража. А она слушала его, крепко обняв.

Много лет назад он сделал ошибку. А ведь могло все в жизни быть совсем по-другому. Он поменял свою

любовь на молодечество. Бурлила внутри сила воина. И конечно, не думал семьей себя связывать. Как только

узнал тогда от подруги, что у них может быть ребенок, сначала испытал чувство гордости, что это мое и могу. Был

разговор с ее родителями. Можно было получить отсрочку от призыва, учиться в техникуме дальше, завести дом,

семью. Но он подумал тогда: это дорога в рабство. Семейное. Хотят заженить! И сбежал. Как нашкодивший

мальчишка. В военкомате все удивлялись: сам напросился на войну. Там мог погибнуть. Был ранен, но ничего,

зажило все. В общем, тоже воевал, как и ее отец. Кто знает, может они встречались где-нибудь на войне. Но это вряд

ли, тема таких встреч скорее из совдеповских фильмов. Не знали практически друг друга солдатики. И шли в бой,