В тысячный раз миллионер спрашивал себя, что заставило его скрыть происходящее от полиции, почему он вдруг стал заинтересованным в познанской истории лицом и почему в настоящий момент так жаждал расследовать эту историю до конца? На первые два вопроса он с грехом пополам отвечал, что у него всегда была привычка доводить дело до конца и что теперь его побуждало к этому детское упрямое желание не останавливаться на полпути, тем более что он чувствовал себя совершенно способным завершить дело. Кроме того, у него было побуждение, в котором он сам себе не хотел признаваться, будучи от природы противником громких фраз, а именно — отвлеченная любовь к правосудию, глубоко укоренившийся в англосаксах инстинкт помогать в победе правой стороне, несмотря на громадный риск и несоответствующие ему выгоды.

Теодор Раксоль обдумывал все это, прохаживаясь по своему громадному отелю в последний июльский вечер. Газеты еще неделю тому назад утверждали, что Лондон опустел, но, вопреки их заявлениям, город, по-видимому, оставался столь же многолюдным. Правда, «Великий Вавилон» не был так переполнен, как за месяц до этого, но все еще приносил неплохую прибыль. Перед концом сезона веселые светские мотыльки имеют обыкновение залетать на день или два в большие отели, прежде чем упорхнуть в замки и загородные виллы, на луга, реки и озера.

Большие плетеные кресла на веранде были заняты различных возрастов джентльменами, наслаждавшимися тонким вкусом ликеров и сигар и созерцанием полной луны, так величаво плывшей над водами Темзы. То тут, то там какая-нибудь хорошенькая женщина проходила по террасе под руку с безукоризненно одетым кавалером. Комиссионеры в форменных фраках и швейцары бесшумно двигались вокруг. Главный швейцар поминутно прикладывал ко рту свой пронзительный свисток, и от подъезда гостиницы, позвякивая бубенчиками, отъезжали кебы, увозя пару мотыльков к месту скуки или увеселения, а порой какой-нибудь шикарный собственный экипаж, запряженный дорогими лошадьми, казалось, знавшими себе цену, затмевал своим великолепием маленькие кебы.

Вечер стоял жаркий, и, помимо экипажей, на улицах не было заметно никакого движения. Казалось, что мир — то есть мир «Великого Вавилона» — всецело погрузился в торжественный процесс пищеварения и тихих разговоров. Даже огни длинных рядов фонарей на набережной едва дрожали в спокойном, теплом, ласковом воздухе. Мерцавшие в небе звезды и неподвижная, бледная луна смотрели с вышины на громаду «Великого Вавилона». Невозможно угадать, что думали они о гостинице и ее обитателях, зато можно понять мысли Теодора Раксоля: бродя по вестибюлю своего отеля, он думал, что луна несносна — она своим глупым видом притягивала его взор и мешала его сложным размышлениям.

Миллионер оглядывал этих прекрасно одетых, довольных собой людей — его гостей и постояльцев. По-видимому, они вовсе не замечали его. Вероятно, лишь очень небольшая часть из них знала, что этот высокий скромный человек с проседью и худощавым, решительным и властным лицом, с такой небрежной легкостью носивший свой американского покроя фрак, был единственным владельцем «Великого Вавилона» и, может быть, самым богатым человеком в Европе. Как уже было сказано, Раксоль не был известен в Англии. Гости «Великого Вавилона» видели в нем лишь странного господина, который своим снованием взад-вперед нарушал их безмятежное спокойствие, но с которым, судя по его виду, не стоило вступать в препирательства. Поэтому Теодор Раксоль без помехи продолжал свое блуждание, постоянно повторяя про себя: «Надо что-нибудь сделать!» Но что? Он не мог остановиться ни на каком решении.

Наконец, пройдя через весь отель, Раксоль вышел в маленькую боковую улицу и по ней влился в шумный поток многолюдного Стрэнда. Вскочив в проходивший мимо омнибус, миллионер заплатил пять пенсов за проезд до Путни, но через минуту, увидев, что скромные пассажиры с любопытством осматривают человека во фраке, но без пальто, вновь выскочил из омнибуса и даже не заметил, как кондуктор, указав на него пальцем, подмигнул пассажирам, будто говоря: «Вот сумасшедший-то!»

Раксоль вошел в табачный магазин и попросил сигару. Продавец почтительно осведомился, за какую цену.

— Сколько стоит самая лучшая? — спросил Теодор.

— Пять шиллингов штука, сэр, — быстро ответил продавец.

— Дайте за один пенс, — лаконично заявил Теодор Раксоль и вышел из лавки, закурив сигару за один пенс; для него это было совершенно новое ощущение.

Остановившись перед парфюмерным магазином Евгения Риммеля, он вдохнул донесшийся оттуда аромат, как вдруг какой-то господин, шедший навстречу, обратился к нему с приветствием:

— Добрый вечер, мистер Раксоль!

Миллионер не сразу узнал заговорившего с ним господина, одетого в дорожное пальто и державшего в руке чемодан. Через миг довольная улыбка осветила его черты, и он протянул руку.

— Ну, знаете ли, мистер Вавилон, из всех людей на свете я больше всех сейчас желал видеть именно вас!

— Вы мне льстите, — сказал новоиспеченный швейцарец.

— Ничуть, — ответил Раксоль, — я не имею этой привычки, так же как и вы. Мне хотелось поговорить с вами по душам, и вдруг — вот и вы сами! Откуда вы взялись?

— Из Лозанны, я исполнил там все свои обязанности, делать мне больше было нечего, к тому же на меня напала ностальгия по Лондону, вот я и собрался в путь, как видите! — Он поднял свой чемодан, указывая на него Раксолю: — Зубная щетка, бритва, туфли — и готово! — Он засмеялся. — Бродя по улицам, я раздумывал, где бы мне остановиться. Представьте себе: я, Феликс Вавилон, не имею пристанища в Лондоне.