Во второй смене ему немного нравилась Жанна, но Жанна была старше лет на пять. Рома понимал, что возраст не имеет глобального значения, но с детства знал – подруга не просто должна, а обязана быть моложе. Ну, года на два-три как минимум. И ниже ростом!

Но все эти правила жениханья оказались разом забыты, когда появилась Илона. Он даже не задумывался, сколько ей лет, и не собирался измерять сантиметровой лентой ее рост. Она пришла – с необычным именем, с необычным лицом, с волосами этими, что колыхались и струились, когда она шла по коридору, размахивая свернутой рулоном полосой. Варвара Павловна иногда делала ей замечание: хоть бы хвост завязала, что ли. Она после этих замечаний два-три дня собирала волосы в хвост, и он слышал, как она жаловалась Асе: невозможно найти заколку, волосы в заколку не помещаются. Потом она с Лидой обсуждала, как починить красивую заколку-«автомат», и тогда уже он вызвался помочь.

Сближение было очень медленным – Рома боялся.

Он никогда не был первым парнем на деревне, он не пытался целоваться с одноклассницами. Другие ребята уже на первом курсе заводили себе подружек и за несколько месяцев ухаживания за неприступными девочками созревали окончательно – были готовы хоть под венец, если другого способа оказаться со своей красавицей в постели не видели. Был, правда, дичайший случай – забеременела одноклассница и с перепугу сбежала из дома. Она жила с бабкой и с очень строгим дедом, дед мог за такие проказы и зашибить ненароком. Ее искали с милицией и собаками, школьное начальство набралось страха: батюшки, не уследили! Мать преступницы, впрочем, заявила, что сама родила, когда еще восемнадцати не было. Но мать приехала из Питера, когда поиски уже были в разгаре. Мальчиков мобилизовали, и они прочесывали все окрестные станции и полустанки, Рома хорошо запомнил этот дурной охотничий азарт…

Рома, как и Лида, хотел стать редактором в издательстве, но не общественно-политической, а какой-нибудь художественной литературы. Он любил рисовать, но получалось не настолько хорошо, чтобы учиться на художника. Пришлось выбрать более разумную профессию. Он поступил на два года позже в московский полиграфический, две первые попытки не удались. И его тоже по знакомству родители определили в редакцию газеты выпускающим. Работа ему понравилась. А чего не нравиться – живая, веселая, даже романтичная. Когда бежишь от линотипа к верстальному столу, таща в ладонях горячие металлические строчки, завернутые во влажные гранки, то прямо ощущаешь пламенную сиюминутность новостей. И поздно вечером, когда стоишь в печатном цехе, а старый печатник дядя Петя, говорит тебе с большим достоинством: «Ну, тираж пошел!», и ты хватаешь с транспортерной ленты первые экземплярчики завтрашней газеты, – разве не здорово?

Так что Рома в редакции прижился, хотя на самом деле работа его порядком выматывала. Он ведь и в школе без особого труда получил освобождение от физкультуры – что-то было не в порядке с сердцем, а что – это мать надо спрашивать, она всеми медицинскими бумажками заведует. И мысль перебраться в корректуру на самом деле была очень разумной.

Работая в паре с Илоной, Рома внимательно за ней наблюдал. Он знал, когда у нее стряслась беда, настоящая беда, такая, что она стала невероятно рассеянной. Она перестала ходить на репетиции в свой «Аншлаг», из чего Рома сделал вывод: именно там и произошло что-то ужасное. Но что – она не говорила. И он прикрывал ее, как только мог, перечитывал за ней гранки и полосы, исправляя пропущенные ошибки ее авторучкой. Она этого, кажется, даже не замечала.

Беда была – как остров, внезапно ушедший под воду, так что остались торчать одни лишь горные вершины. Такую вершину Рома углядел, когда Илона стала вдруг его расспрашивать о сессиях в московском полиграфическом. Ее интересовало, как он ездил в Москву, где останавливался, не поможет ли, если потребуется, найти ночлег. Рома объяснил, что студенты-заочники могут жить у родственников или в общежитии, о чем нужно заранее договариваться; сам он как раз жил в общаге, когда ездил защищать диплом. Илона заинтересовалась: трудно ли было поступить, трудно ли учиться на заочном. Рома рассказал все со своей точки зрения: если не пытаться освоить всю программу за неделю до сессии, то вроде ничего. Но он видел, что Илоне совершенно не хочется учиться.

И вот теперь он ждал ее и немного нервничал. Этих коротких разговоров, от дверей редакции до дверей троллейбуса, за зиму набралось с десяток, но всякий раз он беспокоился, как бы не показаться девушке назойливым и занудным.

Однако Илона пошла не к троллейбусной остановке, а в сторону парка. Это было странно, и она не объяснила, что ей там потребовалось в холодный мартовский вечер, но поддерживала разговор о редакционных делах, и Рома шагал рядом, даже шутил, даже рассказывал анекдоты, хотя к этому делу у него не было таланта, он не умел выдерживать паузы, финальные ударные слова не преподносил с достоинством, а выкрикивал. Ему казалось, что так получится смешнее.

– Илонка!!! – раздался даже не крик, а вопль. Илона повернула голову, Рома – тоже. К ним спешил высокий бородатый парень.

– Илонка, ты к Ольке, что ли?

– Ну! – весело ответила Илона.

– И я тоже! – парень протянул руку Роме. – Я Шур-Шурыч, так все кличут.

– Роман.

– Вот и ладушки. Чем больше хороших людей, тем лучше. Помогай!

Но помощи в несении тяжелой сумки не получилось, уж стишком разного они были роста.

– Что там у тебя, кирпичи? – спросила Илона.

– Бутылки и, ты не поверишь, кафель! Я на стройке прихватил. Пора Гошкин сортир ремонтировать. Там плитку еще при царе-батюшке клали. Илонка, а тебе не надо? Я еще могу взять, кто там его считать будет! Да кафель – что?! Вовка Синицын унитаз уволок. Представляешь, где-то добыл сумку, в которую влезает унитаз! Роман, придержи дверь! Да шире! Ты что встал, заходи!

Так Рома оказался в гостях у Оли с Гошей.

Он не был компанейским человеком, но втихомолку мечтал о компаниях с гитаристами. И он позавидовал людям, у которых водятся такие гитары – разрисованные, с картинками, датами, автографами и наклеенными фотографиями. Биография этого инструмента сразу понятна – боевая и бессмертная гитара!