Он смотрел нехорошим взглядом. Таких глаз у него раньше не было. И он был очень странно одет – в какое-то черное чешуйчатое трико с бликами; так одеваются только балетные или цирковые артисты, а Яр был всего лишь фарцовщиком, из тех, кто вечно не в ладах с законом.

– Что это на тебе? – спросила Илона.

Он провел рукой по лицу и раздвинул пальцами углы рта. Получилась солнечная улыбка Буревого. И все черты подстроились под лучший портрет Буревого из «Советского экрана».

– Андрей?

В этом вопросе не было особого удивления – правда, Буревой Илоне давно уже не снился, но почему бы нет.

– Я. Твоя единственная любовь. Единственная! – строго сказал то ли Буревой, а то ли все-таки Яр. – Другой не будет, потому что не должно быть. Первый и единственный. Я в твоем сердце. Помнишь?

Илона вспомнила недавний сон, который сейчас был доподлинной реальностью, и вспомнила, как достала из-за пазухи две темные фигурки, два окаменевших эмбриончика. Она положила руку на грудь, против сердца, сжала кулак – и в кулаке оказались две эти странные штучки.

– Но я обещала отдать это Яру.

– Хорошо. Ему – вот это, а мне – тоже это.

Во сне и не могло быть иначе.

– Да, – ответила она. И хотела объяснить Буревому, что он зря беспокоится, что все силы души были вложены в любовь к нему, но он куда-то подевался, а вместо сна про типографию начался другой, не менее сумбурный.

Утром Илона неторопливо позавтракала, посмотрела телевизор и собралась на работу. Выйдя в прихожую, она озадаченно посмотрела на вешалку. Там висел материнский плащ, которые она носила ранней осенью и поздней весной, внизу стояли ее туфли, на полке под зеркалом – ее сумка. Это было странно – в чем же мать ушла на работу? А не уйти она не могла – если бы ей было совсем плохо, она бы, наверно, поехала на такси.

Забеспокоившись, Илона вошла в спальню и увидела – мать лежит на тахте, правая рука свесилась, а материнское лицо с приоткрытым ртом какое-то не такое.

– Мама, – сказала Илона. – Мам, ты что?

И закричала что было сил:

– Ма-ма-а-а!!!

Уже понимая, что произошло, но не в силах осознать беду, Илона выбежала из спальни, из квартиры, принялась звонить в тети-Танину дверь. Дома была Галочка с малышами, она открыла, увидела Илону – и, испугавшись, схватила ее в охапку.

– Мама, мама… – повторяла Илона, не в силах выговорить «умерла».

– Ей плохо?

Подхватив на руки старшенького, Максимку, а младшенький, Артемка, спал, Галочка поспешила к соседям. Дверь Илона оставила открытой, Галочка вошла в спальню – и все поняла.

– Илонка, надо позвонить дяде Валере, – сказала она. – И маме на работу. Они приедут, они все сделают, а ты сядь, ты туда сейчас не ходи, сядь, вот тут посиди…

Галочку немного удивило, что Илона не плачет, но было не до копания в чужой душе. Она стала названивать Лиде, Лида как раз оказалась дома и обещала связаться с Варварой Павловной. Варвара Павловна тоже еще была дома, только собиралась в редакцию, и она сразу взялась за дело – отыскала Бекасова, отыскала Рому. Тетя Таня в это время звонила в бухгалтерию текстильного комбината.

Вся похоронная суета разворачивалась как-то помимо Илоны. Она, никому не нужная, сидела в тети-Таниной квартире возле кроватки, где спал Артемка. Что делается в ее собственном жилище – она даже не знала. А в голове была одна мысль – это дурной сон продолжается, мать не могла умереть, не настолько она была больна, чтобы умирать! Мало ли зачем она звала ночью… все равно ведь встать было невозможно.

– Илусик, – сказал отец. Она подняла голову.

– Илусик, – повторил он. – Как же так? Там у нее куча лекарств на тумбочке, и снотворные, и всякие… Врач со «скорой» говорит – не иначе, лекарствами отравилась… Илусик, что ж ты мне не сказала, что с ней все так плохо?

Илона молчала.

Она знала одно – если молчать, то все отстанут и с расспросами, и с сочувствием. Было что-то вроде угрызений совести, но она им не дала воли: не встала, потому что просто не могла встать!

Потом пришла Галочка.

– Илонка, ее увезли. Ты, это… ты у нас ночуй, хорошо?

– Или я тут ночевать останусь, – подал голос отец.

– Дядь-Валер, она там спать вообще не сможет, вы на нее посмотрите! Пусть лучше у нас. Честное слово, так лучше! Илонка, вот, выпей таблетку, это успокоительное.

Илона хотела сказать, что и так спокойна, как слон, но что-то сделалось со способностью говорить – она не могла произнести ни слова. Назвать это странным проявлением скорби она бы не могла – просто организм сам принял меры, отгородился от действительности, сделал все, чтобы душа впала во временную спячку.

В сердце же к обычному стуку прибавился еще один, по-своему даже музыкальный, как будто полированные камушки друг о дружку стукались. Илона вспомнила сон – там их было два, но, кажется, прибавился и третий. Слушать этот стук было лучше, чем участвовать в разговорах.