1. doc

Раз в году, в день весеннего равноденствия, я их пересчитываю. Просто так, для проверки, убедиться, что ничего никогда не меняется. В этот особенный момент года, когда ночь и день делят время поровну, я считаю их с угнездившейся в голове нелепой мыслью, что, быть может, да, однажды число плиток, устилающих от пола до потолка подведомственное мне помещение, вдруг возьмет и изменится. Такой же бессмысленный идиотизм, как верить в прекрасного принца, но во мне живет частичка маленькой девочки и умирать не хочет, а хочет раз в году поверить в чудо. Я их все наизусть знаю, мои плитки. Несмотря на ежедневные атаки губки и моющих средств, многие по-прежнему блестят, как в первый день, и сумели сохранить матовую, молочного оттенка глазурь, которой покрыта их керамика. Честно говоря, эти меня не интересуют. Их слишком много, они банальны и непривлекательны в своем совершенстве. Нет, мне милее увечные, треснутые, пожелтелые, выщербленные – те, что покалечены временем и придают этому месту не только легкий налет старины, который я в конце концов полюбила, но и толику несовершенства, которое меня, как ни странно, обнадеживает. “Войны познаются по разбитым мордам, Жюли, а не по фото генералов в тесных парадных мундирах, накрахмаленных да отутюженных”, – сказала мне однажды тетушка, когда мы с ней в четыре руки натирали замшей плитку, возвращая ей былой блеск. Иногда мне кажется, что тетушкино здравомыслие надо преподавать в университете. Мои здешние разбитые морды говорят о том, что бессмертия не существует, ни здесь, ни где бы то ни было. У меня, конечно, есть любимчики в этом мирке старых плиток: например, та, что вверху слева над третьей раковиной, на ней протерлась красивая пятиконечная звезда, или та, что на северной стене, с нее совсем сошла глазурь, и ее тусклый вид так странно контрастирует с сияющей чистотой соседок.

В общем, сегодня утром, в первые часы весны, я обошла свои кафельные владения с ручкой и блокнотом в руках. Великий ежегодный пересчет плиток. Перемещения мои следуют строгой картезианской логике с ее переходом от легкого к трудному, от самого наглядного к самому недоступному. Поэтому инвентаризация всегда начинается с двух больших стен по обеим сторонам лестницы, ведущей в мои владения. За ними – северная стена и западная: в углу между ними стоит столик, заменяющий мне письменный стол. Не забыть по дороге открыть дверцы кладовки, сосчитать плитки, украшающие ее внутреннюю стенку, плитки, с утра до вечера погруженные в темноту среди швабр, ведер, бутылок с моющими средствами и половых тряпок. Время от времени я делаю паузу в подсчете и записываю в блокнот на пружинке промежуточный итог. Плечом приоткрываю широкую створку двери, ведущей в женское отделение. Обвожу напряженным взглядом периметр зеркал, поверхность между раковинами и под ними, вокруг слива. Осматриваю одну за другой все восемь кабинок, шарю глазами по всем темным уголкам, стараясь не пропустить утопающие в сумраке плитки, потом выхожу и проделываю то же самое на мужской половине, как две капли похожей на женскую, если не считать шести писсуаров, украшающих дальнюю стену.

Сев за стол, я взяла из ящика электронный калькулятор и дрожащими руками ввела записанныев блокноте цифры. Как и каждый год, поднося палец к кнопке со знаком равенства, чтобы подсчитать окончательную сумму, я почувствовала, как сильно забилось сердце. И конечно, как и каждый год, на экране вспыхнула все та же безнадежная цифра. 14 717. Я всегда мечтала, чтобы число оказалось более теплым, более округлым, более приятным. С несколькими пузатыми нулями или с упитанными восьмерками, шестерками, девятками. Для полного счастья мне бы хватило красавицы-тройки, щедрой, как грудь кормилицы. 14 717: все цифры костлявые, и все число такое. Лезет вам в глаза своей ничем не прикрытой худобой, раздражает сетчатку острыми углами. Как его ни запиши, все равно превратится на бумаге в вереницу ломаных линий. Было бы хоть на одну плитку больше или меньше, и это противное число окрасилось бы намеком на аппетитную округлость. Я со вздохом убрала калькулятор в чехол. 14 717. Опять придется все следующие двенадцать месяцев терпеть это неуклюжее число.

8. doc

Я люблю приходить в торговый центр пораньше. Вставлять карточку в щель на узкой боковой двери в глубине паркинга. Это моя точка входа – незаметная железная дверь, сверх у донизу разрисованная граффити. Я поднимаюсь по широкому центральному проходу к своим владениям, и меня провожает только эхо моих шагов, разбивающееся о железные шторки магазинов. Всю жизнь буду помнить фразу, сказанную мне тетушкой, когда она первый раз взяла меня на работу, и я, в расцвете своих восьми лет от роду, семенила рядом с ней. “Ты принцесса, Жюли, ты моя принцесса во дворце!” Принцесса постарела, но ее царство ничуть не изменилось. Совершенно пустынное царство, больше ста тысяч квадратных метров, ожидающее подданных. По дороге я здороваюсь с двумя бугаями, ночными охранниками, они совершают последний обход перед тем, как разойтись по домам, и нередко отпускают мне какой-нибудь комплимент. Я всегда останавливаюсь потрепать по голове их овчарку в наморднике. “ Только с виду бандит”, сказал мне однажды Нурредин, хозяин пса. Я люблю этот особенный миг, когда земля словно притормозила свой бег и задумалась, выбирая между светом рождающегося дня и тьмой умирающей ночи. Я говорю себе, что, быть может, однажды Земля передумает вращаться и замрет навеки, а день и ночь поселятся каждый со своей стороны, погрузив нас в вечную зарю. Я говорю себе, что, быть может, в этом сумеречном свете, окрашивающем все в пастельные тона, войны станут не такими уродливыми, голод – не таким невыносимым, мир – более устойчивым, желание поспать с утра – менее острым, вечера – более длинными, и только белизна моих плиток не изменится, так и будет сиять в холодном свете неоновых ламп.

На пересечении трех главных линий меня подбадривает воркованием большой фонтан. На дне бассейна поблескивает несколько монет, их бросают влюбленные парочки и некоторые суеверные любители лотереи. Иногда, если возникает желание, я тоже по дороге бросаю туда монетки. Просто так, ради удовольствия посмотреть, как они искрятся, погружаясь в воду и вращаясь вокруг своей оси. А быть может, еще и потому, что во мне еще живет восьмилетняя девочка и ждет, что приедет прекрасный принц и освободит ее. Настоящий прекрасный принц. Он оставит своего красивого белого коня (“ауди А3”, например, или “ситроен DS” с кожаной обивкой) на парковке и взбежит ко мне опорожнить мочевой пузырь, а потом подхватит меня на руки и увезет в длинное любовное путешествие.

Хватит мне листать “Нас двое”. Слишком сильно бьет по эстрогенам такое чтение.

Я сбегаю по полутора десяткам ступенек, ведущих в подвал торгового центра, и оказываюсь на рабочем месте. С помощью второй карточки привожу в действие механизм, поднимающий железную шторку. Начинается жуткий грохот – как будто над моей головой гигантские челюсти крошат металл, и постепенно потолок заглатывает его. До открытия центра остается час. Этот час принадлежит только мне, и я провожу его за складным столиком, читаю и правлю на своем компьютере написанные накануне тексты, дожидаясь первых посетителей. Мне нравится думать, что за ночь мои тексты созрели, подошли, словно тесто для хлеба в теплом месте, которое поутру находишь поднявшимся и пахучим. В такие моменты перестук клавиатуры для меня – самая прекрасная музыка. Закончив и убрав ноутбук в чехол, я облачаюсь в свою форму, в голубой халат, самое обыкновенное кримпленовое безобразие. В нем я похожа на почтовую служащую 70-х. Ну и ладно, не суди по одежке, и, как говаривала тетушка, будь проклята мадонна Хлора, святая заступница туалетных уборщиц! Настает время Жози и завтрака. Жози (она терпеть не может, когда ее зовут Жозианой) моет головы клиентам в парикмахерской на втором этаже. Она полная моя противоположность. Она творит красоту, а я тружусь в уродстве. Она легкомысленная, а я скорее серьезная. В ней жизнь бьет ключом, а я из породы стеснительных сухарей. Может, поэтому мы с Жози прекрасно ладим. С ее появлением всегда словно вспыхивает солнечный лучик. Мы делимся нашими горестями и радостями за чашкой кофе с круассаном. Болтаем, обсуждаем клиентов. Один, например, попросил ее покрасить ему волосы в светло-зеленый, а другой оторвал мне ручку слива: этот кретин не понял, что надо нажимать, а не тянуть. Обсуждаем мировые проблемы, рассказываем друг другу сны, хохочем во все горло, как малолетки, а потом желаем друг другу хорошего дня и прощаемся до завтра. По вторникам у нее выходной. И у этих дней совсем другой вкус. В них чего-то не хватает, как будто при готовке в блюдо забыли положить пряность. Не люблю вторники.

36. doc

В 10 часов опять приходил толстяк. Вечно одно и то же. Скатится по лестнице, неуклюже, как безмозглый бегемот, и, чуть не перевернув мой стол, несется прямо в кабинку, даже не поздоровается. Десятичасовой толстяк никогда не здоровается, да и не прощается, впрочем. Молча, ни на кого не глядя, вваливается в 8-ю кабинку, ту, что в глубине. Ни разу не видела, чтобы пошел в другую. А если, на беду, она оказывается занята, месье ждет, переминается, топает, поджимает ногу, бьет копытом от нетерпения. Этот тип так и пышет самодовольством и беспардонностью. Из тех чурбанов, что ездят на внедорожнике и паркуются на местах для инвалидов. Второй месяц это животное каждый день ровно в 10 часов уделывает мне под адские звуки восьмую кабинку и пока ни разу слышало от меня ни единого упрека, хотя заслужило, и еще как! Потому что, имейте в виду, когда я говорю “уделывает”, это не какая-то умозрительная метафора. Мало того что этот хам всякий раз изводит целый рулон туалетной бумаги, так он еще никогда не удосужится нажать на слив. Мне приходится добрыхдесять минут драить за седалищем его величества, чтобы унитаз выглядел мало-мальски пристойно. Что всего хуже, поганец выходит из моей 8-й кабинки чистенький, как новая монетка, пиджак в полном порядке, стрелка на брюках безукоризненная, все как полагается. Но последняя капля, переполняющая биде, как выражается та же тетушка, – это чаевые. Жирный скряга никогда не оставит больше медной монетки в 5 центов, причем презрительно швыряет ее на блюдечко. Я каждый раз пытаюсь поймать его взгляд, выразить свое негодование, но мерзавец ни разу даже головы не повернул в мою сторону. Я для него не существую, вроде этого блюдечка, куда он кидает свою подачку. Редкостный прохвост. Точно умеет выкрутиться из любой ситуации. Но я не отчаиваюсь. Он у меня свое получит. Как говорится в рекламе, однажды я возьму от жизни все!