Вопреки обещанию, данному Джузеппе, Белан в ту субботу не поехал в Париж к Большому Альберу. Он, впрочем, и не собирался. Он вообще не выходил на улицу. Разве что сбегал в зоомагазин в двух кварталах от дома и принес Руже де Лилю пакетик сушеных водорослей, до которых тот был большой охотник. Ближе к обеду он вытащил из стенного шкафа хранившийся там тяжелый чемодан. Ему вспомнилось благодатное время, когда “Сады и огороды прошлого” стекались к нему со всей Франции. Опустошив посредством кредитной карты все интернет-магазины и списавшись со всеми книжными лавками страны, чтобы добыть вожделенную книгу, Джузеппе принял мудрое решение отправиться к букинистам. В один прекрасный день старик в своем инвалидном кресле нагрянул к ним на набережную и покатился от стеллажа к стеллажу; рассказывал свою историю и объяснял, что он, Джузеппе Карминетти, бывший оператор Компании по природной переработке и утилизации отходов, экс-алкоголик и экс-двуногий, готов на все, чтобы заполучить книги, содержавшие в себе остатки его ног. Старик всем вручил свою визитку, на обороте которой было написано название книги. Его поступок растрогал букинистов. Каждый немедленно дал по своей сети сигнал искать этот Грааль. В ту пору Белан непременно отправлялся на выходных на набережную – поиграть в рассыльного, доставить Джузеппе новый урожай. Он любил эти минуты: бродишь, смотришь на речные трамвайчики с туристами, лениво ползущие по серебристым водам Сены. Как приятно убедиться, что существует другой мир, непохожий на STERN, – мир, где книгам даровано право под конец жизни уютно устроиться на зеленых стеллажах вдоль парапета, стареть в ритме большой реки под покровительством собора Парижской Богоматери.

Порог в пятьсот экземпляров был достигнут за неполных полтора года с начала этого безумного собирательства, в семьсот – еще через три года. А потом случилось то, что должно было случиться. Источник в конце концов иссяк, и счетчик застрял на цифре 746. Джузеппе тогда погрузился в глубокое отчаяние. Все эти годы поиски были для него главным смыслом жизни. Только они давали ему мужество терпеть полчища мурашек, каждую ночь атаковавших его ноги-фантомы; только они позволяли ему мириться с жалостливыми взглядами, бомбардировавшими его, когда он катил по улице в своем “Баттерфляе”. Джузеппе готов был сдаться со дня на день. Почти год Белан постоянно боролся, поддерживал на плаву моральный дух старика. Заходил к нему раз или два в неделю. Поднимал шторы, впуская свет, открывал окна, чтобы выветрить царивший в квартире застойный дух. Потом садился напротив и мягко брал руки друга в свои – его руки, две теплые умирающие птицы, безропотно позволявшие себя поймать. Болтая обо всем и ни о чем, относил Джузеппе в ванную. Мыл и тер увечное тело друга, брил косматую бороду, топорщившуюся на щеках и подбородке, причесывал всклокоченную шевелюру. А еще ему нужно было перемыть громоздившуюся в раковине грязную посуду и собрать одежду, разбросанную по всей квартире. Уходя, он неизменно повторял Джузеппе, что надо держаться, не падать духом, что надежда не умерла, что время действует на книги, как мороз на ушедшие под землю камни, и рано или поздно они выйдут на поверхность. Но все его попытки вывести старика из состояния амебы были тщетны. Только новые находки могли снова зажечь угасший огонь во взгляде Джузеппе. Белан сам не знал, как ему пришло в голову связаться с Жан-Эдом Фрейсине. Почему никто, даже старик, не подумал в один прекрасный момент обратиться напрямую к автору “Садов и огородов прошлого”? Загадка. Ему не составило ни малейшего труда найти телефон великого человека, и после пятого гудка дрожащий голос мадам Фрейсине сообщил, что ее Жан-Эд несколько лет назад покинул этот мир в самый разгар работы над второй книгой, очерком о семействе тыквенных и других двудольных Центральной Европы. Белан без обиняков объяснил вдове, что нераспроданные зеленовато-коричневые брошюры, сохраненные ею в память о покойном, содержат нечто большее, нежели духовные останки ее супруга. Она рассудила, что для полного счастья ей довольно будет нескольких экземпляров, и без колебаний согласилась уступить ему остальную стопку, то есть около сотни новеньких “Садов и огородов прошлого”. Отдать Джузеппе все сразу было бы огромной ошибкой, это Белан понимал. Важен был сам процесс поиска. Он будет расходовать запасы Фрейсине бережливо, по три-четыре штуки в год, не больше. Только чтобы в зрачках старика снова вспыхивала жизнь, чтобы охотник всегда оставался начеку. В тучные годы главным рупором букинистов стал Большой Альбер. Его зубоскальство пользовалось бешеным успехом у туристов: он опутывал их своей логореей, как паук паутиной. Естественно, что Белан, задумав свою уловку, обратился к нему. Трюк сработал отлично. В нужный момент, то есть заметив, что старик снова подает признаки отчаяния и снова погружается в уныние, Белан давал отмашку Альберу. Букинист звонил Джузеппе, а Джузеппе спешил известить Белана о том, что найден еще один экземпляр. За три года больше дюжины Фрейсине искусственно воскресли из небытия, и старик ни разу не заподозрил обмана.

Белан положил чемодан на кровать, нажал большими пальцами на два замка, откинул пыльную крышку и с улыбкой взглянул на “Сады и огороды прошлого”. Восемьдесят пять штук, есть на чем продержаться еще лет двадцать, подумал он. Взял первый попавшийся экземпляр и начал прилежно тереть правый угол задней стороны обложки пропитанным маслом бумажным полотенцем.

Джузеппе жил на первом этаже новенького здания в десяти минутах ходьбы. Белану даже не пришлось звонить в дверь. Джузеппе крикнул ему “заходи”: он сидел на кухне и, прилипнув носом к окну, поджидал его. В квартире пахло чистотой. Белан разулся в прихожей и, следуя незыблемому ритуалу, сунул ноги в старые тапочки Джузеппе; казалось, двое сироток каждый раз радуются, что вновь обрели ноги. Книжные полки занимали целую стену в гостиной. Семьсот пятьдесят восемь экземпляров “Садов и огородов прошлого” Жан-Эда Фрейсине аккуратно выстроились на полках красного дерева, переплет к переплету, выставив напоказ свои зелено-коричневые корешки. Детишки Джузеппе. Надо было видеть, как он поглаживает их кончиками пальцев, когда проезжает мимо, с каким старанием регулярно стирает с них пыль. Они были плотью от его плоти. Он отдал им свою кровь, и не только. И не важно, что это ничтожная книжонка Кого-то-кого-звать-никак, а не роман лауреата Гонкуровской премии. Детей не выбирают. Мучительная пустота верхних, еще не заполненных полок ежедневно напоминала ему о той части себя, что еще не вернулась в отчий дом. Джузеппе, сам не свой, нетерпеливо вцепился ему в руку:

– Ну?

Белану не хотелось его дольше мучить, и он вложил ему в руки принесенный экземпляр. Старик повертел книгу и так и сяк, поднес ее поближе к свету, посмотрел ISBN, даты и типографские номера, пролистал, проверил пальцами плотность бумаги, понюхал, погладил ладонью страницы. И только тогда, сияя, прижал к груди. Каждый раз Белана завораживало волнующее зрелище – как на этом измученном лице распускается широкая лучезарная улыбка. Теперь Джузеппе весь вечер будет держать своего Фрейсине в тепле под пледом, положив его на остатки ног, и разлучится с ним, лишь когда придет пора ложиться спать. Случалось, он брал первую попавшуюся книгу и весь день возил с собой. Белан растянулся на диване, а Джузеппе отправился хлопотать на кухню: не отстанет, пока не заставит его выпить шампанского. Напрасно Белан всякий раз твердил, что не стоит трудиться, что можно обойтись без шампанского, что чокаться с самим собой можно любым виноградным соком, да хоть бы и пивом, – старик попросту приносил ему бокал и откупоренную по такому случаю бутылочку с тысячью пузырьков. В прежней своей жизни Джузеппе накачивался всяким пойлом, безымянной сивухой, а теперь открывал только бесценные бутылки, лучшие марочные вина и любой ценой старался влить их в Белана. Все с той же улыбкой на лице он подкатился к журнальному столику и поставил на него бокал, а с ним и приложение – бутылочку “Мумм Кордон Руж”. Первый глоток шампанского приятным холодом обжег горло Белана и плавно улегся в недра его желудка.

– Ты что ел на ланч?

Вопрос поставил Белана в тупик. Он ничего не ел на ланч. И Джузеппе, зная его достаточно давно, прекрасно понимал, что у него с утра во рту не было ничего, кроме горстки кукурузных хлопьев и чашки горячего чая. Пронзительные глазки старика прочли все это в его молчании.

– Я тебе приготовил комплексный обед.

Повелительный тон, которым он произнес эту фразу, не оставлял места для отказа. Когда Джузеппе готовил комплексный обед, в вашей тарелке оказывалась вся Италия. За пюре из анчоусов, поданным с охапкой витых хлебцев и стаканом просекко, последовала полная тарелка scattoni с ветчиной в сопровождении Lacrima Christi rosso. Джузеппе часто повторял, что нет ничего прекраснее для христианина, чем напиться слезами Христа. Белан с изумлением осознал, что у него временно отшибло вкус вареного картона, въевшийся во вкусовые сосочки. Десерт – тарелка хрустящих миндальных амаретти, сдобренных бокалом в меру ледяного домашнего лимонада, – был выше всяких похвал, чистое счастье. Они поболтали о том о сем, о мировых проблемах. Тварь очень сблизила их, сблизила так тесно, как бывает только в окопах, когда солдаты делят одну воронку от снаряда. Белан ушел от Джузеппе почти в час ночи. Десять минут ходьбы по ледяному ночному холоду, опустившемуся на город, не успели его протрезвить. Едва разувшись и пожелав спокойной ночи Руже де Лилю, он прямо в одежде повалился на кровать, пьяный от вина и усталости.

Мобильный телефон содрогался всем корпусом на ночном столике: будильник был поставлен на 5.30. Руже де Лиль взирал на него выпученным глазом из-под колышущейся поверхности воды. Понедельник. Он не заметил, как прошло воскресенье. Слишком поздно встал, слишком рано лег. Пустой день. Без желаний, без голода, без жажды, даже без воспоминаний. Они с Руже с утра до вечера ходили кругами, рыбка по аквариуму, он по квартире, в ожидании ненавистного понедельника. Он насыпал щепотку корма в аквариум и через силу проглотил горсть хлопьев из миски. Между двумя глотками чая почистил зубы, натянул одежду, подхватил кожаный портфель и скатился по лестнице со своего четвертого этажа. Уличный холод разбудил его окончательно.

Спускаясь по проспекту к вокзалу, Белан считал фонари. Лучший способ не думать ни о чем другом. Он считал все, что видел вокруг. В один день канализационные люки, в другой – припаркованные автомобили, или мусорные баки, или двери домов. У проспекта не было от него тайн. Случалось, он считал собственные шаги. Замуровавшись в этом бесполезном подсчете, он мог отключиться от других цифр, от всех этих тонн, которые выкрикивал с высоты своей тюремной вышки папаша Ковальски в дни больших поступлений. У дома № 154, как всегда в этот час, старичок-в-тапочках-и-пижамепод-плащом выбивался из сил, уговаривая пописать анемичную облезлую собачку. Каждое утро дедушка, не сводя глаз с любимого друга Балтуса, убеждал его опорожнить мочевой пузырь на некое подобие платана, пытавшегося выживать посреди тротуара. Белан неизменно здоровался со старичком-в-тапочках-и-пижаме-под-плащом и дружески поглаживал Балтуса, поощряя его в уринозных странствиях. До вокзала оставалось еще восемнадцать фонарей.

Стоя в полудреме на белой черте, Белан вдруг почувствовал, что его тянут за рукав. Он обернулся. Они неслышно подошли к нему сзади. Две маленькие старушки, буквально пожиравшие его глазами. Перманент на их головах отсвечивал тем же оттенком, что и “Баттерфляй-750” Джузеппе. Эти шевелюры с фиалковыми сполохами были ему знакомы. Кажется, он не раз видел обеих дам в поезде. Та, что стояла чуть позади, подталкивала другую вперед: – Ну давай, Моника, скажи ему.