– Помню, конечно. Сколько мы вдоль нее нагуляли, пока вы с женой прихорашивались. Вы ведь всегда опаздывали, на любое мероприятие. Помнишь?

– Еще бы! Перед выходом тысячу дел вспоминала. Нерасторопная была. И заполошная. Чуть не так, сразу в крик. Когда выбирал ее, скромной казалась, громкого слова не скажет, все простите-извините. Ну, ладно, покойницу тревожить… В общем, не поверил я голосу. Пугает, решил, пусть пугает, не поддамся. Решил и сразу в окно полез.

– Сам полез?

– Сам! Кричишь – не хочу! – а руки не слушаются. Открыл я окошко, залез с воем, на подоконник – и ласточкой вниз. Только перед самой землей кто-то меня подхватил, да завернул на бок. Ударился я больно, ногу сломал, но жив остался. С четвертого «сталинского». Там метров двадцать, не меньше, да вниз головой. Опять больница. Соврал, будто окна мыл и поскользнулся. Все поверили, кроме жены.

– И мы поверили, разве другое в голову могло прийти! Ты, конечно, слыл кучерявым парнишкой, но не настолько.

– Из больницы я вышел и угомонился на полгода. И они меня в покое оставили. Только это – как болезнь. Искус невозможный, стоять перед накрытым столом и не приложиться. Короче говоря, через несколько месяцев принялся за старое. После первого опыта голос сразу возник. Ладно, говорит, раз такой упрямый – заходи. Но знай, дверь открывается только в одну сторону. Обратно ходу нет. Раз вошел, то уже навсегда. Согласен? И я согласился.

– Ну, и?

– И все. Так и живу с тех пор. Со своим светом, как лампочка Ильича.

– Ладно, – Боря похлопал Николая Александровича по плечу и слегка приобнял. – Решено, никуда ты отсюда не поедешь. Сидишь там один, точно сыч, в пустой квартире, вот и лезет в голову всякая мура. Мы тебе живо присмотрим фигуристую евреечку, оформим законный брак – и ты на пляже. Нельзя мужику одному – закон природы! У Алки в группе куча голодных бабелей и все по каббалистической линии, чисто для тебя.

– Уймись. Не для того сюда ехал.

– Так заодно, идя через мосточек. Решайся!

Николай Александрович отрицательно помотал головой. Разговор смолк, в тишине надсадно лаяли собаки Вифлеема.

– Я вот чего понять не могу, – Боря снял руку с плеча Николая Александровича. – Алка моя и сын три раза в день Бога молят, дабы прозрел я и в веру истинную обратился, а он не отвечает. Как же так? Просят ведь люди, от души просят, чего же он молчит?

– А почему ты решил, что молчит?

– Ну так, по результату, по эффекту конечному.

– А может, он уже ответил.

– Ну! – Боря резко сменил позу, – откуда ты знаешь?

– Знать не знаю, но некоторые предположения имеются.

– И что же он сказал?

– Он сказал – нет.

– Тьфу! Шуточки у тебя.

– Пусть будет шуточки.

– Ну, хорошо, вот ты с голосом жизнь прожил, с подсказкой космической, а кто с тобой разговаривает, выяснил? Может, на тебе КГБ аппарат свой испытывал, а ты голос старшины за глас небесный принимал. Тут каждый день в газетах такие страсти про контору пишут, непонятно, как мы выжили.

– ГБ здесь ни при чем. Когда человек был совсем юным, создатели помогали ему через эту связь, вели, будто ребенка на помочах. Ребенок вырос, и механизм заблокировали, но у некоторых особей защита сбоит. Так возникает контакт.

– Создатели, говоришь. Да тебя черти всю жизнь за нос водят, а ты им молебны служишь. У тебя икона в доме есть?

– Нет. – Николай Александрович побледнел. Дурачок Боря, сам того не подозревая, попал в открытую рану. – Нет у меня иконы. Только сто томов «всемирки» и два десятка подписных изданий.

– Этим от чертей не спасешься. Вот у нас на каждой двери штука висит, как икона, только поменьше, и в трубочку свернута. Никакой леший не заберется! И вообще, знаешь, мне сынуля однажды умную вещь сказал, тогда я не понял, а на твоем примере дошло: кто заигрывает с силами зла, в конце концов становится игрушкой в их руках.

Трах-тах тах-трах – от бетонного забора посыпались искры, словно в него ткнули сварочным электродом. И еще раз – трах – тарарах-тах-тах.

– Ну, началось! – Боря подскочил со скамейки. – Сейчас наши ответят.