Шрифт:
— Еще как заговорят.
— Марко, а тебя еще не избрали председателем?.. Почему? — уже строго допытывается Броварник.
— Разве это от меня зависит?
— И от тебя. Скромность скромностью, а государственное дело выше этого.
— Так что же мне делать: на трибуну лезть и кричать, что хочу быть председателем?
— Не тумань меня трибунами. Ты что, хитрить сюда приехал? — ударил кулаком по столу.
— Нет, приехал… просить помощи.
— Помощи? Чем же я тебе помогу?
— Не мне, нашим лошадям, потому что уже последними слезами плачут они. Старцем приехал к вам.
— Не говори так: брат к брату, хоть бы он даже без сорочки был, не приходит старцем.
— И после этих слов взгляд Броварника затуманился. — А я, Марко, таки был истинным старцем. Попробовал и нищенского хлеба.
— Что вы, Данило Васильевич? Как это случилось?
— Научила беда и подаяние просить, и на лире играть, — провел рукой, будто крутнул ручку лиры, и улыбнулся. — В сорок втором году я прибился к отряду Григория Заднепровского. Он теперь у вас учительствует. Познакомился с ним?
— Познакомился.
— И как он тебе?
— Хороший человек.
— Хороший — мало. Чудесный! Имеет мужчина сердце льва, лоб мыслителя, а глаза — девушки. Вот он и сделал меня, как старейшего, чтобы не ел напрасно партизанский хлеб, старцем. Отпустил я себе волосы до бороды, а бороду чуть ли не до колен, достал какое-то отрепье и с сумой и лирой пошел по дорогам и селам. В одном месте псалмы пою, в другом — с людьми гомоню, а в третьем:
Гітлер высоко літав І хрести катам чіпляв, А ми його, розбишаку, Та й почепим на гілляку.Броварник тихонько запел, засмеялся.
— И ведь получалось у меня это дело. Прибивался со своей лирой и на явочные квартиры, и в лагеря. Правда, как-то схватили меня фашисты, и должен был я перед ними держать испытание: сел на пол и начал петь такие божественные, как «Мимо рая прохожу, горько плачу и тужу…» Таки перехитрил их. Обо мне, слышишь, и в московской «Правде» писали. Вот как пришлось ходить в артистах. А как Григорий Стратонович поживает? Бедствует со своей семейкой?
— Бедствует.
— Передашь ему гостинец от меня?
— Передам.
— Ну, а ты хлеба не имеешь?
— Зато картофель есть.
— Какой-то пуд муки возьмешь у меня.
— Я и так перебьюсь, не пропаду… А вот с лошадьми как?
— С лошадьми, с лошадьми! — перекривил его Броварник. — Еще на одной прыгаешь, а уже в лошадиную шкуру обеими влезаешь. И лошадям чем-то поможем. А теперь скажи мне, как думаешь председательствовать? Какие планы имеешь в своих закоулках?
— Какие могут быть планы, когда я не председатель.
— Ох, некому тебе, человече, всыпать березовой каши, чтобы не был таким хитрым. Не мне ли взяться за это дело? Ну-ка, придвигайся ближе. Вот за что ухватишься сейчас, чтобы вытянуть колхоз? И не крути мне головой, как кобыла в спасовку [30] . Говори!
— Что же я должен говорить?
— С чего начнем вытаскивать хозяйство. У меня тоже болит за это голова. Меньше будет безбородьков, всем, и мне, станет легче. Значит, плана у тебя никакого нет? Может, в голове сала уменьшилось? Или какого-то пережитка, как говорил Кисель, увеличилось?.. Горох у вас есть?
30
Спасовка — дни празднования Спаса; замечено, что в этот период насекомые, мухи и оводы, особенно злобно кусают все живое.
— Не знаю.
— Не знаешь? Ты зачем на свете живешь? — возмутился Броварник. — Ох, и разленился ты, как церковные ворота. А я знаю: нет у Безбородько ни горошинки в амбаре. А у меня такой, что по 30 центнеров дает с гектара. Помогу тебе им.
— Спасибо, — Марко обнял и поцеловал Броварника.
— Поддабриваешься? — хотел бухнуть Броварник, но обхватил Марка обеими руками и помрачнел: вспомнил убитого сына.
До полночи просидел Марко с Данилом Васильевичем и его женой. Десятки воспоминаний, десятки лет, десятки людей, живых и мертвых, прошло перед их глазами. Чего только ни вспомнилось и ни передумалось в этот вечер… Данило Васильевич даже вспомнил учительницу Степаниду, которая давно учительствовала в селе Марка.
— Помнишь, какие у нее были красивые продолговатые глаза?
— Помню, — призадумался Марко.
— Когда я увидел ее в больнице возле тебя, подумал, что это твоя судьба.
— Никто ее не угадает, — вздохнула тетка Соломия.
— Хорошая девушка была, очень хорошая, — вел дальше Данил Васильевич. — Где она теперь?
— И за кем она теперь? — Марко хотел полушутливо оборвать этот разговор, потому что прошлое болью зашевелилась в груди.
Когда пропели первые петухи, Данило Васильевич повел Марка в ванькир, где густо пахли сухие базилики и бархатцы.