— Нет, о самой плохой скотине, о двуногой скотине! — понуро посмотрел себе под ноги Дыбенко.

— О двуногой. Значит, о самом Безбородько? Очень заелись вы с ним. И он вам не подарит своего. Смотрите, еще леса не выпишет на хату.

— Это он может сделать, по-всякому умеет скрутить человека. Да что мне, если рассудить, Безбородько!? Сейчас я, человече добрый, с темными тысячами заелся.

— С какими это темными тысячами? — Гайшук от удивления выплюнул окурок и покосился на Дыбенко: не начал ли тот часом заговариваться с горя.

Старик встал на след колеи и, сжав кулаки, страстно заговорил:

— С теми, слышишь, тысячами, что хитрость, злобу выливают на весь свет, а гробовую доску вытесывают на все живое, что родилось и что должно родиться… Не так уж много, если подумать, есть на земле этих черных могильщиков и мудрецов, и впрягли и взнуздали они в свой дьявольский золотой шарабан и науку, и обман, и бога, и черта заодно, и голод, и страх, и всем этим ловко заковали в оковы, сдавили, сделали мелким человека и выпихивают его на смерть: ищи в чужой земле свою могилу и свой крест. Вот я и думаю себе: время уже людям оторвать от своего тела эти несколько темных тысяч и хотя бы закинуть их на какой-нибудь океанский остров, чтобы там они немного очеловечились, доросли, ну, хотя бы до уровня обычных дикарей.

Гайшук, изумленно посматривая на старика, подался назад узкой статью, улыбнулся:

— Это утопия!

— И утопить можно таких, — согласился Евмен и этим еще больше развеселил Гайшука.

Возле самой конюшни по-весеннему бормочет ручей, он еще не пахнет никаким зельем, а только пресностью размороженной земли. Кони слышат приход Евмена и с печальным ржанием поворачивают к нему безнадежно опущенные головы. Над ними по стенам уродуются большие ломанные тени, и они кажутся нынче Евмену тоже костлявыми.

Жгучая жалость и боль переплетают свое снование. Старик молча, одним горьким взмахом руки отпускает смену, снимает со столба фонарь и медленно идет по конюшне, черкая своей тенью безвинно измученных лошадей. В их глаза, шевелясь, убегает золотое отражение фонаря, вычеркивая и очерчивая в них только темное мучение голода.

Евмен отводит взгляд от коней, ждущих спасения от него: он больше не может смотреть на них, не может видеть, как на их головах выбиваются линии костей. Съежившись, старик наклоняется к фонарю, гасит его.

И что-то нехорошее в этом учуяли кони: зашевелились, забили копытами, и жалостное, похожее на стон ржание отозвалось со всех сторон. Евмен задрожал, приложил руку ко лбу, а потом выбежал из конюшни, размахивая омертвелым фонарем. А позади в спину ему кнутами била голодная лошадиная мольба.

Возле ручья зашаркали шаги и отозвался обеспокоенный голос Безбородько:

— Гей, кто там огонь погасил!? Не нашел, чем забавляться?

Евмен Дыбенко, забыв, что сам задул огонь, поднял фонарь, чтобы лучше видеть председателя, который становится напротив его и гневно дышит водочным духом.

— Дед, почему темно в конюшне?

— А разве в гробу когда-нибудь был свет!? — рубанул наотмашь старик.

— В гробу? Что вы мелете? — возмутился Безбородько. — Не выпили ли часом лишнего? Кажется, ясно спрашиваю: почему нет огня в конюшне?

— А разве это конюшня? — напрягается голос у старика. — Это уже гроб! Слышишь, каким стоном проклинают кони твое безголовое председательство? На, посвети над ними похоронной свечкой, — втиснул в руку председателя фонарь, из которого вился дым.

Безбородько передернуло, словно в его руке оказался не светильник, а жаба. Он сразу же с размаха швырнул его в ручей и набросился на Евмена:

— Ей-богу, вы, дед, или напились, как последний сапожник, или натурально сошли с ума…

— От горя сошел с ума. А почему же ты не сойдешь с ума, так — хотя бы на несколько дней, и не мотнешься всюду искать какого-то спасения? Уже завтра можешь приносить акты о падеже. И после этого ты байстрюк [31] или председатель?

Безбородько затрясся:

— За такие слова, старое чучело, в тюрьме будешь костями цемент выгревать! В тюрьме!

— Сам, тебе на радость, пойду в тюрягу. Все принудительные по твоей резолюции и отработаю, и отбуду, только спаси, Антон, коней, потому что, ей-бо, не могу выдержать — душа разорвется, — и старик застонал.

— Легко сказать: спаси! А чем я их буду спасать? — немного отошел Безбородько. — Может, попробуем завтра выгнать в лес?

— Выгнать можно, какую-то почку найдут, но на ней не выживут. Сена, хотя бы соломы им надо.