— Хвалился. Ему не терпится всем рассказать, что имеет такую большую радость.

— Это хорошо, — ответил своим мыслям старик. Скоро воз, разбрызгивая грязь и хлюпая по лужам, выкатился на мягкую луговину. На ней темными птицами очерчивались кусты ивняка, а между ними тревожно билась и стонала, словно раненная, невидимая вода.

Чуть ли не из-под копыт лошадей с треском и хлопаньем вылетела пара крякв, их сразу проглотило влажное нутро беззвездной ночи. И после этого захотелось лететь деревьям, они замахали своими крыльями, роняя на землю благоухание уже полураспустившихся почек. Беспокойно в этом году шла весна по земле, и тревожно встречался с ней дед Евмен. Подумать только: не к плугу, не к сеялке, не к чистому зерну, а к чужому добру потянулся он. Даже если не поймается, шила в мешке не утаишь, и что тогда подумают, заговорят о нем?! Ну, и пусть говорят и судят по всему району, а кони должны жить. И, чтобы ободрить себя, он прикасается рукой к плечу Максима.

— Не впервой тебе идти на такое сомнительное дело?

— Не впервой, деда, правильно догадываетесь, — приятным голосом признается Максим, толстые губы не мешают мужчине говорить напевно и чисто.

— И что же ты воровал?

— Вы лучше спросите, чего я не воровал, — весело говорит конюх. — И овес с поля, и сено да отаву с лугов, и зерно из-под машин и с амбаров, и хлеб с пекарни, и снопы со стогов, только шампанского не тянул из ресторанов, потому что не знаю, помогает ли оно лошадям, то ли по глупости помещики забавлялись. А знал бы — и к нему подобрался бы.

— Так ты попробуй.

— А вдруг кони алкоголиками станут? — серьезно спросил Максим. — Как-то неудобно выйдет: конюх трезвенник, а кони — пьянчуги. Не люблю я непорядков.

— Ну, а боб ты воровал, Максим?

— Какой боб? — насторожился и обернулся к старику.

— Турецкий.

— Турецкий? Воровал когда-то на огородах.

— А в амбарах?

— Нет. А разве его кони любят?

— О конях не знаю, а некоторые люди любят.

— Американцы больше всего. У них, видать, животы крепкие, — хитро выкручивается Максим.

— Ох, и испортился же ты, до самого края испортился, — с сожалением сказал старик, а Максим весело хмыкнул.

Где-то около полуночи они выехали на Королевщину, над которой то здесь, то там торжественно поднимались одиноко стоящие великаны дубы.

Максим поставил коней около парома, под которым попискивала и клекотала вода, и, чтобы не вляпаться, подошел к небольшому овину паромщика, в котором дед Александр всегда летовал [34] . Недалеко от овина, над оврагом, стояло два островерхих стожка сена, хозяйственный кум накосил их в таких болотах и зарослях, куда не добирался никакой косарь. Сейчас овражный ветерок поддувал стожки снизу, и они, окутанные благоуханием, казалось, хотели куда-то лететь.

— Дед Александр, где вы там, давайте перевоз! — громко позвал в ворота Максим раз и второй раз, прислушался к отголоску, а потом смело пошел к лошадям, подвел их под стожок, снял с телеги веревки, рубель [35] и вилы.

И только теперь старику Евмену стало не по себе, он чуть ли не застонал от боли и, чтобы приглушить ее, вилами сорвал шапку со стожка и с силой бросил ее на телегу.

— Укладывай!

— Слушаюсь начальника! — весело отозвался Максим и принялся утаптывать сено.

— Ох, и хулиганского ты характера! — покосился на него старик.

— Под вашим чутким руководством! — гигикнул Максим, ловко орудуя граблями.

Они по-хозяйски широко уложили и утрамбовали сено. Теперь Евмен пожалел: почему было не приехать на Королевщину двумя телегами? На душе у него сейчас не было ни терзаний, ни раскаяния, только из головы не выходил образ Оксаны, словно ее дух витал вокруг этих стожков.

— Эх, доченька дорогая, — вздохнул старик, когда заскрипела, закачалась фура.

— Вы что-то сказали? — отозвался сверху Максим.

— Да ничего, езжай, — он по-хозяйски сгреб раструшенное сено, пододвинул его ко второму стожку и прислонился к нему руками.

Далеким густым духом зрелого лета пахло потревоженное сено и семена, а берег реки откликался голосами его Ивана и не его Оксаны.

— Значит, не судьба, — старик положил грабли на плечо и повернул вслед за телегой, на которой курлыкал какую-то веселую песенку хулиганского характера Максим. Ему, крученому, намного легче живется на свете, чем серьезному человеку.

Еще фура не подъехала к ручью, а кони услышали свое спасение — и конюшня затряслась от ударов копыт, гудения цимбал и дружного ржания.

— Слышите? — победно отозвался с фуры Максим.

— Да слышу.

Из конюшни обеспокоенно выбежал Петр Гайшук.

— Взбесились кони. Скорее рубите, а то оборвут поводья. Все благополучно обошлось?

— Лучше, чем у Прометея! — клубком скатился с телеги Максим.

— Жаль, что он без тебя орудовал, — подколол Максима Гайшук. — Вдвоем вы и богов обхитрили бы.