– Вспомни себя, Ираклий Гамреклидзе!.. Как ты плакал, когда нашего дедушку хоронили!.. А бедный мальчик не может ни одной слезинки пролить?.. Отец, ты несправедлив…

– Ничего себе мальчик, сорок лет скоро, – недовольно пробурчал старик.

– Прости, дед… И вы, дорогие гости, тоже простите, – Автандил оттёр большим белым платкам слёзы со щёк, налил в чашу вина, поднял глаза к портрету молодого красивого грузина, что висел на стене, и просто сказал. – И ты, отец, если я обидел тебя своей слабостью, не сердись на меня… Мир праху твоему! – и выпил залпом чашу. До дна.

Потом они ещё долго сидели за столом, разглядывали старые, довоенные фотографии, вспоминали былое и говорили, говорили… И никак не могли наговориться.

Автандил позвонил в гостиницу и огорчил Ларису Михайловну, сообщив ей, что комбриг Троицкий ночевать сегодня не приедет. Тётя Кэто постелила Павлу Петровичу в гостиной на диване, а для тёзки Будённого разложила там же громоздкое кресло с потёртой гобеленовой обивкой, которое, как оказалось, могло служить также кроватью. Автандил, сговорившись с "товарищем генералом", что приедет за ним с утра пораньше, отправился домой, и после взаимных пожеланий "доброй ночи" всё в доме угомонилось, затихло. Легли спать.

Павел Петрович лежал на спине, скрестив руки за головой, и глядел в потолок, на котором причудливо переплелись и дрожали тени от ветвей деревьев, склонившихся к самому окну старинного домика на Третьей Мещанской улице. Лежал и думал.

Впечатления последних дней навалились на него всей своей тяжестью и полнотой. Отец Серафим и Васька Щипач, Степан Филимонов с Марксовым "Манифестом" в руках и верёвкой на тощей шее, верный Шакал и гундосый Фитиль… Все они остались где-то далеко позади, а на смену им пришли всезнайка Людмилка и скромница Нюра, следом – несчастная Авдотья Макаровна со своим слепым сыном и неунывающий Влад… А старшина, потерявший паровоз!.. И наконец, эта удивительная грузинская семья… Мог ли он ещё вчера предположить, что свою первую ночь в Москве проведёт не в гарнизонной гостинице, на что рассчитывал и он сам, и розовощёкий лейтенант из дальногорского военкомата, а на скрипучем диване, пружинное нутро которого жило какой-то своей особенной жизнью и при каждом движении комбрига отзывалось стонами, вздохами, жалобным треском. Казалось, мебельный ветеран, простоявший в этом доме не один десяток лет, по ночам привык жаловаться людям на свою горькую судьбу.

Да, у каждого свой жребий, определённый Господом. И роптать, жаловаться, что тебе, мол, не тот номер выпал, – занятие неблагодарное. Что предначертано, того избежать ты никак не сможешь, как ни старайся. С этим Троицкий смирился давно. Единственное, что мучило и не давало покоя, почему близкие, которые ни в чём не виноваты, должны разделить его участь. Разве это справедливо, что родные должны страдать и мучиться из-за него?

Мысль о жене, оставленной в ложе Большого театра, и ребёнке, который родился в то время, когда отец его сидел на Лубянке, вдруг обожгла Павла Петровича. Ударила больно и неожиданно, что в последнее время случалось с удивительным постоянством.

"Где они?.. Живы ли?!.."

Умом Троицкий понимал, уцелеть в это жестокое время оголтелой ненависти и повального страха среди нечеловеческого безумия, тем более в одиночку, почти невозможно, но всё же… Всё же… В глубине души теплилась слабенькая надежда, что родные его живы-здоровы, а если и не благоденствуют теперь, то хотя бы имеют кусок хлеба и крышу над головой. В любом случае, он во что бы то ни стало должен разыскать свою семью!.. История, расказанная Семёном, и горючие слёзы Автандила лишний раз убедили его в этом.

Ещё в лагере Павел Петрович продумал план поиска близких, и состоял этот план из пяти пунктов.

Пункт первый: прежняя квартира на Чистых прудах. То, что Троицкому не предложили вернуться в свой дом, а дали направление в гарнизонную гостиницу, яснее ясного говорило о том, что Зиночку из квартиры выгнали, и он не рассчитывал найти её там. Но в доме, наверняка, остались соседи, которые могли хоть что-то знать о её судьбе.

Пункт второй: две ближайшие подруги Зиночки – Соня и Тина. Где жила первая из них, Троицкий не знал, но адрес Тины отпечатался в его памяти, как запись в адресной книге: Хомутовский тупик, дом 4, квартира 4. Так что поиски можно продолжить в Хомутах.

Пункт третий: Николаша Москалёв – закадычный друг Павла с детских лет. Правда, отец его был городским головой Боголюбова, а семьи таких людей в период репрессий страдали в первую очередь, но, если вдруг с ним и его тётушкой Натальей Семёновной ничего не случилось и они по-прежнему живут в Сокольниках, ведь бывают же исключения из общего правила, то есть шанс разузнать что-нибудь и у них. В трудную минуту Зиночка прежде всего кинулась бы к Москалёвым.

Пункт четвёртый: Лубянка и Тимофей Семивёрстов. Этот-то, наверняка, никуда не подевался – здравствует и поныне. Такие субъекты вообще непотопляемы: любую ситуацию себе на пользу обратят. Другой вопрос, позволят ли бывшему зэку копаться в архивах ГПУ и согласится ли его мучитель встретиться со своим бывшим подследственным. Вопрос. Но попытка – не пытка.

И наконец, пункт пятый, последний и самый волнительный: его родовое гнездо, из которого он тайно бежал тёмной мартовской ночью восемнадцатого года и в которое так и не заглянул с тех пор ни разу. Уже одно это создавало определённые трудности. Как, спустя почти сорок лет, нагрянуть в родительский дом и… "Здравствуйте! Узнаёте?.. Я – ваш сын и брат. Шёл мимо и решил заглянуть на огонёк…" – "Но где же ты раньше был? Почему за все двадцать лет до ареста так и не решился на огонёк заглянуть?" Вполне резонный упрёк, а ответить на него нечем. Впрочем, прежде, чем такая встреча могла бы состояться, необходимо выяснить, жива ли мать Валентина Ивановна. Как-никак, а ей в этом году семьдесят четыре стукнуло! И если жива, то где обитает? По-прежнему в Боголюбове, переименованном большевиками после смерти Ленина в Краснознаменск?.. А может статься, и ещё где?.. Столько катаклизмов за эти годы случилось!.. Столько событий!.. Столько перемен!.. Революция, Гражданская война, Отечественная… Не одну семью "вихри враждебные" раскидали по белу свету, так что и концов отыскать порой невозможно.