–  Что с вами, Владимир Николаевич? Здравствуйте, - вывела его из задумчивости вошедшая Крюковская, скромно одетая вся в черное.
– Чем больны? Я так беспокоилась за вас. Сегодня нарочно пораньше встала, чтобы до репетиции заехать. Не опасно были больны? Уж я думала, думала… что в голову не приходило.

Благодарю вас, Надежда Александровна, - отвечал он, сконфуженно опустив глаза, - ничего теперь. Немного простудился. Извините, что в халате. Прошу садиться.

–  Полноте извиняться, - перебила его Крюковская, усаживаясь вместе с ним на турецкий диван.
– Я рада, что вас здоровым вижу, а то Бог знает, что мне не представлялось.

Бежецкий растерянно молчал.

–  Я очень к вам привыкла, только теперь поняла. Вас не вижу, точно чего-то недостает, - снова начала она.

–  Спасибо вам за доброе слово…

–  Тут не за что благодарить… это невольно.

Снова наступило молчание. Владимир Николаевич сидел, опустив голову.

–  Что вы? Точно расстроены чем?
– торопливо спросила она.

Он не ответил ни слова.

–  Что с вами случилось?
– с возрастающим беспокойством продолжала она.
– Вы не больны, а у вас на душе что-то нехорошо. Я вижу. Отчего? Скажите мне. Не скрывайте. Вы знаете, как я близко принимаю к сердцу все, что до вас касается. Ведь я вам друг.

–  Ах, какая пытка!
– чуть слышно прошептал он.

–  Что? Что вы сказали, я не расслышала?
– задала она вопрос.

Бежецкий молчал.

–  Вот видите, - покачала она головой, - я угадала, что что-то есть. Что-нибудь серьезное.

–  Ах, Господи, - продолжала она в сильном волнении, - я так и ожидала. Догадалась по всему. Ваш растерянный вид, когда последний раз мы виделись, ваше молчание на мои письма. Да не мучьте же меня, скажите откровенно все. Я и так измучилась догадками все эти дни, не видя вас. Что такое, говорите, ради Бога.

–  Какая вы добрая, хорошая, я не стою, чтобы вы так беспокоились обо мне, - проговорил Бежецкий, не поднимая глаз.

В голосе его слышались слезы.

–  Стоите, или нет, это уже мое дело. А если вы считаете меня хорошей, как сейчас сказали, - доверьте мне ваше горе. У вас есть горе, не отпирайтесь… Я пойму… Все пойму и никому не скажу, не выдам вашу тайну…

–  Ах, если бы вы знали, чего вы просите! Есть вещи, которые не только близкому человеку, - матери не скажешь… не посмеешь, - через силу произнес он.

Крюковская задумалась.

–  Нет, друзьям надо все говорить. На душе легче будет, - заметила она после некоторого молчания.

–  Верно… - начала было она снова, но остановилась, - денежные затруднения, - чуть слышно окончила она свою мысль.

Он упорно молчал.

–  Или… - она с ужасом посмотрела на него.

–  Да нет, что я!
– Простите, что так допрашиваю. Я не имею права требовать доверия, если его нет…

–  Не то, Надежда Александровна, не то, - с неизъяснимой мукой в голосе произнес он.
– Если бы не доверял вам, не уважал бы вас, как лучшую женщину… нет, скажу правду не… любил бы вас, скорее сказал бы, легче бы было…

–  Вы сейчас сказали такое слово, - встала она с дивана, - на которое я должна и хочу ответить откровенно.

Она задумалась.

–  Если бы я тоже любила вас, тогда можно было бы все сказать?
– задала она вопрос.

Он остался без ответа.

–  А это так и есть, - в упор сказала она.

–  Нет, этого не надо, - закрыл он лицо руками.
– Я не стою вас… Вы не знаете, какой я…

Он не успел договорить. Она перебила его.

–  Да разве можно любить и думать: стоит или нет? Это уж будет не любовь. Я люблю не так. Если любишь, так все простишь, все поймешь, без рассуждений, сердцем. Знайте это! Вот я вас люблю, вы мне то же сказали, так значит ничего не надо нам скрывать друг от друга. Если бы вы сделались разбойником, и то бы я вас не разлюбила. Страдала бы за вас, но не перестала бы любить и не бросила.

–  Не стою я этого счастия. Проклятая совесть не дает…

Владимир Николаевич не договорил и вдруг неожиданно заплакал.

–  Что это вы… о чем?
– села с ним рядом Надежда Александровна.
– Перестаньте, не мучьте себя, родной мой.

Она гладила его рукой по опущенной долу голове.

–  Я как школьник перед вами, - сквозь слезы произнес он.
– Мое наказание в моем унижении. Люблю вас и не смею поглядеть вам прямо в глаза. Стыдно, совесть мучает, грызет. Я перед вами гадость сделал. Простите ли вы мне?

Он схватил ее руки и стал покрывать их поцелуями, обливая слезами.

Она не отнимала их.

–  Ваши деньги… начал было он.

–  Не говорите об этом, - зажала она ему рот рукой, - не хочу я слышать вашего признания, видеть ваше унижение. Об этих деньгах никогда не спрошу. У вас мука в душе, я знаю, вам тяжело самому. Я все поняла. Вашу муку поняла, объяснила себе, оправдала и стало мне невыносимо жаль вас; хорошего, умного человека в вас жаль, нравственно страдающего. Так жаль вашей настоящей муки, что, кажется, за это я вас еще больше теперь люблю. Вы дороже, ближе мне стали. Облегчить вашу муку, утешить, успокоить хотела бы, примирить вас с вашей совестью и оправдать.