– Бубер ему интересен исключительно как еврей, а не сам по себе, – сказал папа.

– Ну, Бубер, положим, сам по себе и не существует, это он прав. Зато Спинозу или Пруста он в упор не видит.

– Для него они уже не евреи, а голландец и француз, – сказала мама. – Как и есть.

– Ну, это когда как. Абсолютных ассимилянтов не бывает – не тут, так там взыграет, прорвет плотину, – и, не опускаясь до объяснений, вернулся к герою-антигерою разговора: – Знаешь, что он мне однажды выдал? Что я выбираю себе вечных спутников по национальному признаку. Ну, понятно, еврей-филистер – его возвышает сама принадлежность к сонму великих по этому второстепенному все-таки признаку, но тебе-то зачем, спрашивает. Ты же сам по себе со своим числителем – зачем тебе этнический знаменатель? Во-первых, не твое собачье дело, говорю, во-вторых, как насчет Овидия, Горация, Джона Донна, ехал грека через реку Кавафиса и прочих гоев? Я уж не говорю о рашн – от Баратынского, хоть и Абрамыч, до Марины Ивановны, пусть у нее и библейский темперамент, Иов в юбке и вообще шикса, то есть породненная. А тута и вовсе сплошной интернационал: инглиш Оден, полячек Милош, ниггер Уолкотт, айриш Хини, да мало ли! Хотя есть и семиты: Пушкин, скажем. Все смеются, да? Шутка. Касаемо евреев, есть данность: я виноват, что половина русских поэтов этого века евреи? По меньшей мере! Соответственно, половина моих любимчиков будут евреями. Плюс-минус. Мы – народ книги. Сиречь – графоманов. Почему мы такие умные? Это у нас на генетическом уровне: чтение справа налево. А когда вырастаешь, приходится переучиваться, чтобы хоть внешне быть как все. Тут и возникает конфликт между генетическим знанием и благоприобретенным: читая, ты мысленно выворачиваешь строчку наизнанку, чтобы проверить, все ли там в порядке. Да еще этот двухтысячелетний тренинг – талмудили над Книгой и отточили аналитические способности, а модерн таймс их как раз и затребовали. Мы тут как тут – физики и лирики. XX век сплошь жидовизирован. Эйнштейнов, Боров и прочих нобелей от науки опускаем, там от жидяры в глазах рябит. Взять признанных литературных титанов:

Пруст и Кафка – евреи, у Джойса главный герой главной книги – еврей. Знаешь, кстати, почему? Да потому что сам чувствовал себя евреем, а к Ирландии принадлежал случайностью рождения. Был ирландцем, а стал евреем. Еврейство как выбор. Не говоря – всякие там модильяни, шагалы и фрейды. Пикассо и тот, говорят, маран. А тут, в Америке, – куда ни ткни. Если видят тенденцию в моих предпочтениях, что сказать о моих отрицаниях? Выходит, я антисемит, что держу на нуле такую посредственность, как Кушнер, а? Но этот хитрован за пределами настоящей поэзии, а если вернуться в ее пределы, довольно узкие, кстати: от Мандельштама фанател, а Пастернак – обычный еврей, несмотря на православный загар, мне не нравится его вектор.

И почему я должен оправдываться? Перед кем? Кого хочу, того и люблю. Сначала любовь, а потом анкета. Это они потом оказываются евреи. Мы их любим не за это. Шутка. Когда увлекся Шестовым, кто мог думать, что он Шварцман!

– Выбор на бессознательном уровне, – промолчала я. – То есть утробном.

– То же – с Бергсоном: интуитивизм, метафизика, жизненный порыв, творческая эволюция – будто я сам писал. А какой стилист! Даром ему, что ли, Нобельку по литературе дали? Туда же – оказался яуврей. Как и французик из Бордо. Обоих почитал чистокровными лягушатниками. Да и откуда знать? В первом издании в «Литературных памятниках» был, говорят, абзац о еврействе Монтеня, зато во втором, факсимильном за единственным этим заключением, – абзац этот сняли: израильская агрессия, борьба с мировым сионизмом, то-се – вот его и офранцузили. Окромя Фрейда, Кафки и Малера всех остальных австро-евреев почитал чистокровными немцами: от нелюбимого Стефана Цвейга до любимых Артура Шницлера и Бруно Шульца. Куда дальше – открыл для себя на старости Мариенгофа, «Циники» – лучший русский роман XX века, тут уж, думаю, меня не словишь – рашн по маме, по папе швед под Полтавой. Так он такой же свиден, как Лермонтов – скот, а я – айриш. Self-myth. Тут уж я совсем ни при чем. Что же мне, разлюблять их только потому, что оказались с припи*дью? Так он мне, знаешь, что говорит? Что я чувствую с ними родство на утробном, то есть бессознательном уровне. А, пес с ним. У него пунктик с евреями.

– Как у тебя с антисемитами, – не удержалась я. – Или с теми, кого ты занес в черный список.

Это за тобой водилось: как что, сразу антисемит. Бобышев, Шемякин, Маринины родаки, хотя никто из них антисемитом в точном смысле этого слова не был.

– Последнее предупреждение, – сказал ты.

Почла за благо промолчать, лучше его не напрягать по этой теме, однажды уже нарвалась.

Сам-то шутил о евреях рутинно, до оскомины, часто плоско – один твой «яуврей» чего стоит! или «евреем можешь ты не быть…» – но чужих шуток на эту вечно горячую тему не понимал и не признавал.

Мгновенно ввинчивался в штопор ссоры. Так и произошла та история с книгой, когда он обозвал меня Далилой, пояснив на всякий случай:

– Любимая библейская героиня антисемитов, как у феминисток – Юдифь.

Пожаловался как-то, что нет первого сборника стихов, нью-йоркского издания 1965 года. И вот обнаруживаю случайно – на свою беду, как выяснилось – в русском отделе куинсовской библиотеки, откуда я эту книжечку просто-напросто увожу, рискуя непостылой свободой – чего не сделаешь ради хорошего человека, пусть даже он монстр и бяка! Тем более вся испещрена читательскими надписями.

Нарядным таким каллиграфическим почерком с завитками. Через страницу – начиная с титула.

Прямо под названием книги вписан подзаголок: бред сумасшедшего еврея. Там, где издательство – Inter-Language Literary Associates – добавлено от руки: ЦРУ. В предисловии, против фразы, что главным застрельщиком в твоем деле был Лернер: Один еврей е*ет другого. Там, где сказано, что ты с детства страдаешь хроническим нервным заболеванием: псих от рождения. К посвящению Рейну добавлено: еврею и педерасту; к Бобышеву – педерасту, против строчки «Создавая свой мир, окружаем стеною и рвами для защиты его»: масонство. Общий вывод: Это не стихи, а говно. А педерасты из ЦРУ печатают это, чтобы дрочить других педерастов в СССР.

Ну, думаю, обхохочемся. Библиографическая редкость и исторический документ: чтобы в Нью-Йорке нашелся тип, мыслящий в категориях советской пропаганды – это надо же! И вот как-то, когда у него еще парочка-другая гостей была, вынимаю книжку и зачитываю надписи. Первой, титульной, похихикал, а споткнулся там, где один еврей е*ет другого.

– Что за антисемитская херня!

Выхватил у меня книгу и – в мусоропровод! Весь оставшийся вечер демонстративно меня избегал. Только что не выгнал. Да я и сама пораньше смылась, обидевшись на Далилу. Как будто это я пис'aла! И почему на психа, дегенерата, масона и педераста не обижается, а на еврее зациклило? Сама виновата, пора бы знать – что делать, если они такие чувствительные. Но чтобы до такой степени? Как дите малое: чуть что – в обиду. А обида, хоть и женского рода, но еврейского происхождения. Как и мужеское унижение. Поверх, так сказать, гендерного различия. Так он считал, хоть и не любил вспоминать ни те, ни другие:

– Если помнишь унижение, то длишь его во времени. Удваиваешь, утраиваешь – до бесконечности. То есть до конечности твоей жизни.

Представляешь, являются тебе все обиды и унижения на смертном одре, да? Жуть!

Почему унижение и обида однозначно ассоциировались у него с антисемитизмом? Не то чтобы сам интерес к еврейству у него возникал исключительно как реакция на антисемитизм, но антисемитизм он чуял за версту, принимал на свой счет и свирепел. Иногда выдавал за антисемитизм близкие, но все-таки не идентичные явления. Когда ему на это указывали, говорил о моральной, а не юридической дефиниции.