Единственная радость-сладость изгнания – все мои оседлые друзья, враги и подруги навсегда остались в том возрасте, в каком бросил их на растерзание Левиафана. Ее включая. Только я шнифты закрою и т. д. и т. п. Все остались живы – и Левиафан сыт и человеки целы. Никакой ностальгии по людям и березам, здесь навалом тех и других, зато дикая тоска – по русской новоречи. И по староречи – тоже. Мой нью-йоркский кордебалет – мертвому припарка. Мои склеротические усилия – услышать, схватить, запомнить. Я уже вхожу в русскую речь своим стихом, но не русская речь – в меня. Словарь – подпитка, но нельзя заменить роман с языком на роман со словарем. Небольшая вроде бы такая ранка – с Атлантический океан шириной, а так и не срослась, бля. Зато фокусное расстояние: отсюда виднее, что там у них происходит. Ничего хорошего. Вид у родины плебейский что кирпичный завод. Как обустроить Россию, ха-ха! Да гори она синим пламенем.

Как и любая другая страна – от Америки до Израиля. Как все это ничтожно по сравнению с вечной болью любви, измены, смерти. Разве можно чем-то еще интересоваться кроме самого себя!

Как говаривал старик Гораций, сoelum, non animum mutant, qui trans mare currunt. Тем более – через океан.

Кстати, о ностальгии. Набираю, помню, Москву, прошу главреда.

– Перезвоните через пару минут. Он на линии.

– Мне сложно. Я звоню из Нью-Йорка.

– Не надо было так далеко забираться.

Пока я жду переключения на другую линию, дивчина пересказывает кому-то наш разговор, гордясь своей репликой. Ее юмор стоил мне 30 долларов.

Билл придет уже в мое отсутствие.

Жизнь изговнилась, не стоит вы*банного яйца, я выпал в осадок.

Удачи в микромире и полный завал в макро. Не звезда, а звездочка, осколок, исчезающий метеорит. Пора, мой друг, пора – ввиду хотя бы исчерпанности жизненных ходов, поэтических сюжетов и родной речи. Как неплохо сказал плохой поэт, отцокало Пегасово копыто. Еще лучше у хорошего поэта: «Того уж Вяземского нет». Смутные какие-то видения всплывают в памяти, но что это – ретро или фэнтези? И спросить больше не у кого. Свидетели детства, отрочества и юности все повымерли или лгут – или поклялись молчать. Как не сказал Шекспир, ленивое воображение не дорисует остальное. Даже эрекция – факт памяти и воображения, а не физиологии.

Кранты.

Так странно просыпаться утром – еще жив. Возраст – это преодоление земного притяжения: каждое утро вставать, надевать штаны, расстегивать ширинку, застегивать ширинку, чистить зубы, доставать из-под двери «Нью-Йорк таймс», кому-то звонить, с кем-то встречаться. Однообразный, постылый ритуал. Я вступил во владения Б-га, где мое волеизъявление ровным счетом ничего не значит. Конечно, мы все ходим под Ним, нас всех подстерегает случай, над нами сумрак неминучий и проч., но сейчас уже не случай, а закономерность. Только не надо, прошу тебя, что случай псевдоним Б-га, когда Он не хочет подписываться своим именем. Опять твой Ежи Лец? А кто? Запамятовал.

Цитату помню, хозяин из головы выскочил. Давно пора провести всеобщую национализацию афоризмов и парадоксов. Зачем дуб, когда есть желуди?

Жизнь состоит из одних цитат. Пронумеровать все цитаты и вызывать по номерам нужную. Как в том анекдоте о пронумерованных анекдотах: шесть – все ржут, 18 – рассказчик схлопотал по морде, при дамах такие анекдоты не рассказывают.

Знаю, что знаете все мои анекдоты, цитаты и стихи, а потому не место мне среди живых. Рассказать, что ли, Набокову или Джойсу? Не дойдет.

Если нам не принадлежат наши бабы, то наши мысли – тем более.

Про тела и говорить нечего.

Самый эпиложный эпилог моей жизни.

Плохел, плохел, пока не помер.

Мое тело стало обременительно, обрыдло, остое*енило мне. Инвалид по всем статьям – от сердечного костыля до бифокальных стекол и вставной челюсти. Зато все как на подбор, ни один не ноет и не шатается. В остальном жизнь зае*ла, а смерть доё*ывает. Какое тело получает человек от Б-га – увы, не в подарок, а напрокат: совершенное, послушное, приносящее тьму радостей и наслаждений! И в каком виде возвращает, умирая! Почему не на всю жизнь даны человеку зубы, сетчатка, слух, сердце, желудок, член, и все постепенно выходит из строя?

Память включая. Еще не афазия, но уже амнезия. Кретинею понемножку. Кто там стоит в очереди за моим автографом? Мистер Альцгеймер?

Память есть вечность, а беспамятство – смерть. Как говорят старики: то, что не вспоминается, не стоит и вспоминать. Зачем старику память?

Лишние переживания. Потому и сбои, пока вовсе не атрофируется – чтобы легче было расстаться с жизнью. Своего рода анестезия. Беспамятство – прижизненная смерть. А уж на том свете с ней и вовсе делать нечего. Зато никто больше не обзовет злопамятным слоном или графом – как его? – Монте-Кристо. Корни высохли, жизненные соки иссякли, воспоминания вымерли, батарейки сели. Человек умирает постепенно, свыкаясь со смертью. Даже при нормальном цикле он сначала теряет вкус к жизни, а потом уже и саму жизнь. Причина и следствие. Жизнь как ремейк. То есть тавтология. Она же пародия. Дежавю.

Все было встарь, все повторится внове.

Жизнь как ремейк и есть гиньоль и смерть. Я выполнил все функции, возложенные на меня Б-гом. Произвел потомство – даже два, а может, и три, если считать девочку от кордебалетной девочки, сочинил стишки – есть неплохие, и даже от Б-га, получил Премию. Что еще?

Жизнь сошла на нет. Отпутешествовал. Отлюбил. Отписал. Отчитал: книги все читаны-перечитаны, и само собой отпала одна из главных функций моего организма – чтение: нечего больше читать, кроме последнего непереведенного тома Пруста. Но ради него одного тянуть лямку? Меняю непрочитанную книгу на ненаписанный стишок! В моей сорной памяти осели книгохранилища. Поэзия – вся! – наизусть. Что русская, даже переводная, Хикмет, Тувим, Галчинский и прочие оттепельные коммуняги, на которых взошел, пока не перескочил на английских метафизиков, – стихи вбиты в мозг, как гвозди.