— Погодь, не мельтеши. — Кряхтя и отдуваясь, как после непосильных трудов, Котька едва разогнулся и встал на ноги. Задул свечу и в темноте, не попав ногой на перекладину лестницы, чуть не опрокинул миску с огурцами. Чертыхаясь, крикнул: — Да не в рожу свети, а на лесенку!

— Ба! У нас голосок прорезался! Подай миску-то!

Людмила приняла огурцы, выудила из ямы Котьку, сама закрыла погребицу и затащила на творило тяжёлую крышку. Глянула на суженого и обомлела:

— Господи, какой ты бледный. И пот ручьём. Может, тебе нашатыря накапать?

— Искупаться надо, и всё пройдёт.

— Как же, пройдёт! Не умеешь пить, так и не берись!

— А то ты не в курсе, что я как раз маненько берусь.

— Редко да метко! — Людмила мягко тыкалась плечом в Котькин бок, незаметно подталкивая его к балконной лестнице.

— Кстати, — внезапно остановился Котька, и Милка проскользнула мимо, — я мужикам поллитру обещал за отпуск поставить.

— Купим, какие дела! — Людмила опять подцепила Костю под руку. — И бутылку поставим, и Гунькиных перевезём. День ноне выходной, день длинный, ведренный.

— А искупаться?

— А как же! Все вместе пойдём на Волгу.

Дома Котька едва опустил голову на подушку, так сразу, полулёжа, и захрапел.

— Накрывай, Вера, на стол. Будем завтракать, — закидывая Котькины ноги на диван, предложила Людмила. — Ему часок поспать, и проснётся человеком.

— Не надо бы ему выпивать, — робко проговорила Вера.

— Не надо, — согласилась Людмила и, показывая на Котьку, добавила: — Только, девонька, таким мужикам перечить нельзя. И поучать — пустое дело. Их любить надо. Крепко любить, Вера.

— А как с пути собьют? И вы не будите противиться?

— Ах, Вера, Вера, — ласково произнесла Людмила и приобняла девушку. — Запомни: ночная кукушка всех перекукует. Нужно только, чтобы он чувствовал, что его любят. Мужчина, что его личина, лишь снаружи грозен, а внутри — дитя-дитём! Ему всё время по жизни мамка требуется.

— А как же дети?

Людмила задумалась, растерянно развела руками:

— Наверное, хорошо, когда дети — это мы сами, только очень маленькие. Ты никогда не хотела снова стать маленькой? Чтобы тебя гладили, целовали, трепали за щёчку, совали сладости?

— И пороли, когда вздумается, — Вера со злостью бросила на стол вилку.

— Что? — не сразу поняла Людмила. — Тебя били родители?

— Мягко сказать, били! — Вера передёрнула плечами, как в ознобе, и лицо её стало белее печной штукатурки.

— Прости, я не знала, — стыдясь чужой тайны, тихо произнесла Людмила.

— Никто не знал. И сейчас как-то само с губ сорвалось.

— Слово даю, никто и не узнает! — горячо заговорила Людмила. — Не нам судить своих родителей. Не стерпела, уехала подальше от них, и хорошо! Только не копи обиды на сердце, оно живое, лопнуть может. Ты им письмо напиши: тёплое, доброе. Они поплачут и сами прощения попросят.

— Уже не попросят. Весной пьяными в бане угорели.

— Господи! — Людмила зажала себе рот руками, не зная, что сказать, и готовая заплакать.

— Ежели бы не били, чем ни поподя, я может и стерпела.

— За такие дела в тюрьму сажают.

— Посадить в тюрьму родителей? — отпрянула Вера, и в чёрных глазах её полыхнул такой огонь, что у Людмилы сердце обмерло. — Я любила их. Я только пьяными их ненавидела. И ненавижу до сих пор.

— Мёртвых?

— Нет, я их каждую ночь во сне живыми вижу. Сначала всё хорошо, благостно так, будто в сенокосную пору. Родителей нет рядом, но я их чувствую: мать сено ворошит, отец сырой травой косу вытирает. Высоко в небе жаворонок заливается, у телеги распряженные кони всхрапывают. А мне почему-то страшно есть хочется. Я развязываю котомку, ищу хлеб и получаю затрещину по затылку…

— Теперь понятно, отчего ты по ночам стонешь, — Людмила уже знала, что делать. — Завтра, девонька, я тебя к знатному психиатру отведу. Этот еврей любого вылечит.

— Я не сумасшедшая, — запротестовала Вера.

— Ещё не вечер!

— Вы накаркаете.

— Я такая, — словно сбрасывая с себя наваждение, рассмеялась Людмила. — Давай завтракать, остыла, небось, твоя картошка. Да вилки возьми Василь Степаныча, чай не в столовке.

— Жалко мне евойные-то.

— Во-во, а самих себя вам не жалко? Люди в космос летают, а вы никак не отвыкните жизнь мерить фуфайками да галошами. Уж на что моя бабаня была тёмной, а всё твердила: «Платье чисто, так и речь честна». Моя бы воля, обеденный стол всегда застилала белой скатертью.

— Как в ресторане?

— Как в доме, где помнят о человеческом достоинстве.

— Можно и в фуфайке сохранить своё достоинство, — несмело возразила Вера. — Скоро будем жить лучше, разве не так?

— Обязательно будем, Верунчик, — как-то сразу согласилась Людмила, но не смогла удержать улыбку: — И давай, подружка, не будем больше о грустном!

— Расскажи, как ты с Константином Васильевичем познакомилась, — как-то вдруг попросила Вера.

— Тю-ю-ю! — вилка с огурцом застыла на полпути к Милкиному раскрытому рту. — А чё с ним знакомиться? Мы в одной школе учились. Я только на три класса младше была. Но ты сама знаешь, младшие девчонки всегда на старшеклассников заглядывались. Правда, они нас не всегда замечали.