— И как же вы… — Вера не могла подобрать нужное слово и робко произнесла: — ну, сошлись-то.

Людмила сначала нахмурилась, словно вопрос был ей не по нраву, но потом, любовно оглянувшись на спящего Котьку, гордо произнесла:

— Любила я его, подружка, так сильно, что и помыслить не могла, будто он кому другому достанется. Любовью и приворожила. А об остальном тебе знать не обязательно.

Но настырная чувашка не сдавалась:

— Чудно, однако. Живёте не расписанные.

— Осуждаешь?

— Нет, но я бы так не посмела.

— Правильно мыслишь, — с усмешкой вздохнула Мила. — Только жизнь порой так закрутит, что забудешь о всех правилах. Одна любовь и спасёт от неверного шага. У меня ведь в паспорте штамп стоит, что я мужнина жена вот уж сколько лет.

Вера потеряла дар речи. Её вишнёвые глаза застыли от ужаса.

Людмила поняла, что сказала лишнее и поспешила успокоить девушку:

— Ты не подумай чего. Не успели женой в зале регистрации назвать, а вышли из загса, и молодую при всём честном народе Валерка Мельников с приятелем умыкнули. Подкатили грузовик к самому крыльцу, мне в открытую дверцу запрыгнуть оставалось. Я свадебное платье задрала — фьють! — только и видели меня.

— И что? — как сквозь сон пробормотала Вера.

— Ничего. Родители двое суток в обмороке валялись. Суженый-ряженый, в голову контуженный, укатил в свой задрипанный гарнизон на Дальнем Востоке. Митьку на Флот забрили. Осталась я куковать одна, дур-р-ра разнесчастная. А дальше ты всё знаешь.

— Ну, дела, — только и выговорила Вера и вдруг завсхлипывала, по детски растирая глаза и нос маленькими кулачками. Правильное комсомольское сознание её было смущено.

Конечно, Вера знала далеко не всё. Да и просто ли было рассказать другому о том, что с трудом поддаётся осмыслению самой. Задетая за живое расспросами квартирантки, Людмила машинально убирала со стола посуду и невольно вспоминала о прошлых годах. Но воспоминания никак не хотели выстраиваться в хронологическом порядке, будто нарочно набегая одно на другое и стараясь показать, насколько они важнее.

Лагутины жили в одном из трёх деревянных бараков на краю Белоглинского оврага. Людмила была младшей дочерью в многодетной семье, потому и снисхождение к себе имела больше других. К тому же рождение её связывалось родителями с особым тайным знаком свыше. После Сталинградского ада отцу Людмилы — рядовому Ивану Лагутину за боевые заслуги и по случаю лёгкого ранения дали отпуск. Тогда и было ему видение, после которого сказал он жёнушке своей, ненаглядной Елене Сергеевне, что Бог даст ему мужскую силу и у них родится дитё, и значит то — вернуться ему с войны живым.

«Наш божий свет в окошке», — говорили промеж себя родители после рождения дочери. Трудно, но светло и жили всей семьёй. А Людмиле представлялось, что так жили все вокруг: счастливо и радужно, как в праздники.

День Победы ещё кровоточил тяжёлыми воспоминаниями, при всей радости оставаясь с поминальным привкусом, и потому главными «светлыми» праздниками страны считались годовщины Октябрьской революции — Седьмого Ноября и Первомай, но для простых людей выше них был, конечно, Новый год. После того, как в тридцать шестую советскую вьюжную зиму Сталин разрешил горячо любимому народу ставить ёлки и справлять отменённые Лениным и Троцким новогодние торжества, всеобщее гулянье, весьма кстати слившееся со школьными каникулами, стало для детей возвращением в сказку. Вернулись и новогодние подарки, балы и карнавалы. Правда, после войны они долго оставались весьма скромными.

Школьную ёлку в их четырёхлетке — старинном кирпичном двухэтажном здании на улице Рабочей — украшали все классы, соревнуясь, чьи поделки признают лучшими. Клеили бумажные фонарики, гирлянды, флажки. Из картона вырезали фигурки зверушек, солдатиков, танки, пушки, самолёты. Цветной фольгой оборачивали вату, мастеря шишки, яблоки, клубнику и прочую недоступную для многих детей в зимнюю пору вкуснотень.

Всё это множество игрушек мастерилось на полу в общем зале первого этажа. И первоклашки, и ребята классами постарше под присмотром учителей ползали на коленях, пыхтели, слюнявили карандаши, колдовали над сухими акварельными красками, разводили водой клейстер, по очереди орудовали ножницами, кисточками, линейками и циркулями. Шумно радовались, когда что-то получалось необычное и красивое. Тут же гурьбой тащили вешать на ёлку, которая с каждым часом становилась наряднее.

Людмила хорошо помнила, как уже затемно в зал вошёл востроглазый паренёк в распахнутом пальто и сбившейся на затылок ушанке. Валенки его были выпачканы разными красками, а в оцарапанных руках он держал бумажный пакет.

— Смотрите, дети, — вышла ему навстречу завуч. — Наконец-то к нам пожаловал сам Костя Карякин. Наверное, стыдно стало?

Мальчик положил на пол и развернул пакет. Все увидели кучу сверкающих стеклянных игрушек: шаров, колокольчиков, снегурочек, дедов морозов и ещё чего-то заманчиво привлекательного. Стеклянные ёлочные игрушки были большой редкостью.

— Они же битые! — склонившись над пакетом, брезгливо воскликнула завуч.

— Их нужно молоточком поколоть и осторожно кусочками наклеить на ватные шары, — с достоинством отвечал Костя. — Будут на свету крутиться и сверкать не хуже стеклянных.

— Правильно! Молодец, Котька! — закричали со всех сторон.

— И твой класс выйдет победителем? — насупилась завуч.

— Я наколю и поделю между всеми поровну, — тоже сердито сказал Костя. — Только клеить надо очень осторожно, края у них острее бритвы. — И в доказательство слов выставил напоказ порезанные в кровь пальцы.