Обе эти женщины были молодые, веселые. Третья была значительно старше их. Она, видно, считала, что для шуток и смеха сейчас неподходящее время, и по лицу ее, красивому, со стрельчатыми складочками меж черных бровей и пониже плотно сжатых губ, было видно, что сама она уже давненько не улыбается.

— Дурносмехи! — обругала она весело разговаривающих с Петей женщин и сейчас же добавила: — Бабка Федорка, покличь Жориных баб. Больше будет нас. Храбрей будем.

— А чего же, покличу. Деньги за это не платить. — И маленькая старушка в белом платочке с черными горошками, смешно поднимаясь на носки красных сандалий, тоненьким, обрывающимся голосом затянула: — Жо-ри-ны-ы! Вы-хо-ди-те за водой к крини-ице!

— Бабка Федорка, за такой голос нам придется тебе платить.

— Обязательно. Голос у нее как у певчей птицы, — опять засмеялись молодые женщины.

Засмеялся и Петя, когда увидел, что бабка Федорка не только не обиделась, но и не без удовольствия заметила:

— А и в самом деле, девки, голос у меня ничего. Смотрите, Жорины услыхали и вон уже бегут.

Прибежали Жорины и, позванивая ведрами и выкликая из хат новых попутчиц, пошли улицей под гору. Вместе с ними пошел и Петя. Из их разговоров он узнал, что за криницей, в вербовой роще, стоят фашисты. Частенько они выходят из рощи к кринице и пристают к женщинам. Поневоле за водой приходится ходить компанией…

Пете нравились попутчицы, интересно было слушать их. Молодая женщина, будто продолжая разговор о курочке, заметила ему:

— Смотри вперед, на того вон дядьку… Ему ты индюка нарисуй. Он сам как индюк. Двоим им будет веселей.

Едва заметным кивком головы она указала на бородатого человека с прокуренными сивыми усами, с неморгающими глазами, смотревшими не на людей, а на их ноги. Он стоял во дворе, и Пете из-за каменной стены кроме краснощекого лица, черной новой кепки с большим козырьком видна была огромная, толстая рука, которой он закручивал ус так быстро, как кассир пересчитывает деньги.

— Я не могу на него смотреть: смех разбирает, — прошептала она. — Мама сердится, что я смеюсь. — И она указала на ту самую женщину, что назвала ее дурносмехой.

Петя удивился, как это он сам не догадался, что его собеседница дочь пожилой красивой женщины: они одинаково чернобровы, синеглазы, одинаково рослы и статны. На них даже косынки были одинаковые — розовые в желтую полосочку.

— Только ты ему хорошего индюка не рисуй. Нарисуй похожего на него.

— Почему? — усмехнулся Петя.

— На гуждворе все говорят, что он принюхивается к фашистскому начальству.

— Так я ему ничего не буду рисовать, — прошептал Петя.

— Индюка можно. Только сдери с него побольше за работу. Ну, кричи, что можешь рисовать.

И Петя, поравнявшись с сивоусым человеком, размахивая кистью, начал кричать:

— Красками заказчика могу нарисовать трафареты на стенах!

Дальше он кричал, что может на дорожке нарисовать и цаплю, и охотника, и петуха, а в конце он громко добавил:

— Были бы краски, могу нарисовать самого большого индюка!

Игнат Бумажкин (так звали человека с сивыми усами), казалось, не проявил ни малейшего интереса к тому, о чем кричал Петя. Однако, когда женщины свернули в переулок, а Петя, не зная, как ему скорей найти сапожную мастерскую Дрынкина, в нерешительности остановился, Игнат Бумажкин кашлянул, но кашлянул так, словно его грубый голос вылетел из большой трубы.

Петя вздрогнул, обернулся и спросил:

— Вы меня звали?

— А кого ж, — коротко ответил Бумажкин и взмахом огромной руки велел Пете подойти к забору. — Ты взаправду умеешь трафареты расписывать? — строго спросил Бумажкин.

— Умею.

— Какую живность можешь нарисовать на трафарете?

— Живность?.. Не понимаю, — сказал Петя и повел плечами.

— Ну, гривастого коня можешь нарисовать?

— А-а, конскую головку! — догадался Петя. — Конскую головку нарисую, потом клетки, клетки… А после опять конскую головку и опять клетки, клетки… как на шахматной доске.

— Да нет, не то мне нужно, — отмахнулся Бумажкин. — Ты мне нарисуй конскую голову, а потом дуги…

— Клеточки лучше, — возразил Петя.

— Много ты понимаешь. У самого Викентия Семеновича Новикова так были расписаны стены.

Бумажкин повел Петю к флигелю и по дороге стал рассказывать о Викентии Семеновиче Новикове, у которого был собственный гужевой двор на сто пятьдесят дуговых запряжек. В молодости с десяток лет Игнат Бумажкин проработал у него в извозчиках и частенько слышал от своего хозяина наставления: «Будешь, Игнат, сам хозяином, в первую голову обращай внимание, чтобы дуга ухарски стояла, чтобы конь глазами ел встречного. А если не так, гони со двора извозчика. Макар он или Захар — все равно гони. Говорю тебе по-дружески, потому что извозчик ты у меня на первом счету. Помни, что на дуге да на конской голове я полквартала домов нажил…»