Взгорьем дорога уходила в степь. Вправо, за нагромождением округлых холмов, впадин, котловин и котловинок, показалась речка Миус. Отсюда она казалась похожей на детский рисунок, на котором синими красками была нарисована не то вода, не то капризно извивающийся дым или закрученный в кольца пушистый ус.

Иван Никитич и ребята, разговаривая о своей родной речке, невольно вспоминали шутливый рассказ о том, почему она называется Миусом.

…Когда-то извилистым правобережьем, приречной равниной один из запорожских атаманов вел свое войско против турецких захватчиков. В это ясное утро атаман был хмур, задумчив. Может, он устал от бесконечной походной жизни? А может, предстоящая встреча с врагом заставляла призадуматься: а не будет ли эта лихая сеча последней для атамана?.. Но, присмотревшись к причудливо извивающейся речке, он добродушно рассмеялся и, крутя курчавый длинный ус, сказал: «Хлопцы, бачьте — вьется, як мий ус!»

— Мий ус! Миус! Отсюда и повелось, — с ласковой усмешкой говорил ребятам Иван Никитич. По его усмешке никак нельзя было догадаться, верит ли он в рассказ или нет. Но одно ясно было для ребят, присматривающихся к старому плотнику, — что этот рассказ ему нравится и за его нехитрым содержанием он видел что-то другое, что важнее для него и для притихших ребят. — Только в том ли дело, ребята, что наша речка похожа на кучерявый ус?.. А может быть, атаман этот знал ее с другой стороны?.. — Держась за распорку повозки, Иван Никитич смотрел не то на свои легко шагающие ноги, не то на дорогу. — Не забывайте, ребята, что люди, гонимые помещиками и царевыми слугами, за Миусом находили себе убежище. Не широка речка, а руки у них были коротки достать то, что было на этом берегу.

Слушая Ивана Никитича, Миша и Гаврик смотрели на рыжую пойму, по которой между белобокими холмами извивался Миус, убегая к азовским берегам. Миша радовался, что вот эта холмистая степная земля давала приют гонимым людям, что Миус вставал крепостью на пути царя и помещиков.

Острый глаз Гаврика за Миусом видел столбы силовой линии, идущей из Донбасса. Эти столбы в его живом воображении стали всадниками и вытянулись в бесконечно движущуюся цепь. Конечно, это была запорожская конница. Не видя артиллерии и танков, Гаврик сожалел об этом: ведь тогда можно было бы по тем, что гнались за подневольными, ударить раз-другой из дальнобойных или пустить на них из засады несколько танков.

…Дорога уже поднялась на бугристую вершину водораздела между Миусом и Самбеком. Левее завиднелись высоты Самбека — место недавних кровавых сражений с немецко-фашистскими захватчиками. Между холмами стеной вставали темно-серые, высохшие травы. Все чаще теперь попадались желтые рытвины — следы разорвавшихся бомб и снарядов. Сбоку проселка валялись простреленные и на месте прострела густо поржавевшие каски, пулеметы без колес, колеса без пулеметов. Спутанная колючая проволока лежала ворохами и под набегающим ветром изгибалась, как живая. На высоченной фашистской пушке, устремленной в степное примиусское и присамбекское небо, каркала ворона.

Иван Никитич шел рядом с повозкой, забыв про сидевших в ней Мишу и Гаврика. Изредка поглядывая по сторонам, он все больше погружался в какие-то свои мысли. Очнувшись, он велел ребятам попроворней привязать лошадей к каркасу сгоревшей машины и следовать за ним.

Все трое молча пошли в сторону от дороги, к небольшому деревянному обелиску, стоявшему недалеко от высокого кургана и рядом с большой братской могилой. Обелиск был наспех сбит из первых попавшихся жиденьких дощечек. Это была пирамидка с пятиконечной звездой на усеченной вершине. Еще свежа была надпись: «Мы не забудем наших освободителей от фашизма, героев Миуса и Самбека».

Иван Никитич, подойдя к обелиску, снял треух, и ребята поспешили сделать то же самое.

Старый плотник не сразу заговорил:

— Им, что положили головы за советскую землю, этим богатырям, разве ж такой памятник по заслугам?!

Потом Иван Никитич сказал, что не мешало бы на могилу положить свежей травы, и пока он измерял маленький кирпичный фундамент обелиска, его граненый шпиль, что-то задумчиво высчитывая и записывая в свою потрепанную книжечку, Миша и Гаврик, нарвав свежего пырея, посыпали им братскую могилу, и комковатая глинистая насыпь запестрела, как прошитая зелеными нитками.

— А теперь пойдем туда.

Иван Никитич стал торопливо подниматься на соседний с обелиском высокий курган с песчаной макушкой, усеянной мелкими голышами.

— Дедушка, вот бы где стоять памятнику, — сказал Миша, когда они со старым плотником поднялись на вершину кургана.

Отсюда открывался вид на морской залив, испещренный темными точками рыбачьих лодок, на трубы заводской окраины Города-на-Мысу, на самый город, дома которого, тесно сгрудившись, заглядывали друг через друга на синеву моря… По грейду, проходившему далеко внизу, по обочинам самбекских холмов, то и дело пробегали автомашины из Ростова в Город-на-Мысу и обратно. На изгибах дороги стекла кабин, отражая холодноватый свет низкого осеннего солнца, ослепительно вспыхивали и гасли.

— Согласен с тобой, Михайла, — сказал старик и, обратившись к Гаврику, спросил его: — А ты, Гаврик, как думаешь?

Побледневший, сосредоточенный Гаврик был далек от того места, на котором стоял. Он даже вздрогнул, удивившись, что им кто-то заинтересовался.

— Лучшего места, дедушка, не придумать. Издалека всем будет видно. Будут глядеть и вспоминать. Это же солдаты и командиры…

На склоне кургана неожиданно грянул взрыв. Черным облаком взметнулся дым, снизу и с боков разрисованный гневными изгибами желтого пламени. Вслед за взрывом и облаком дыма из травы поднялся человек в защитной стеганке, в пилотке, в наушниках, от которых тянулся шнур к длинному шесту. Этот шест заканчивался чем-то похожим не то на сачок, не то на обруч, затянутый сеткой.