— Филя, а глаза у тебя стали колючие, как иголки. Скажи, о чем зажурился?

— Ты меня крепко любишь? — строго спросил Филипп.

— На край света пойду за тобой.

— Зачем нам на край света забираться?.. А вот идти ленинской дорогой придется. Советскую власть оборонять и укреплять надо. Дорога эта неровная: не через один яр придется перебираться… Захочешь ли со мной?.. Отец и мать твои не в союзе с нами… Ты понимаешь, что если они станут помеху чинить, у нас, красных, с ними смертельные схватки будут?!.. Трудовому народу нужна хорошая жизнь!

— Филя, может, ты и вправду думаешь, что я мало чего понимаю? — сказала Гашка. — Что на людях услышу, то и знаю… И знаю еще, что на людях мне вольготно, а домой не хочется. Дома угрюмые…

— Завтра пойдем с обыском к кое-кому. Может, и к вам зайдем: нужен хлеб на семена, а он под землей… Схоронили его и ждут, когда с голоду помрет советская власть… А нам надо и кормить голодающих, и сеять, чтоб на будущее… Так-то, Гаша… И затем до свиданьица.

Филипп сурово вздохнул, крепко и отрывисто пожал Гашке руку и пошел было к дому, но, услышав тихий плач, круто повернулся.

Туман испарений оттаявшей земли ускорял наступление сумерек. Отсвет мягко-розового заката теперь уже лежал не на стволах верб, а поднялся выше, к кронам. Все обещало благостную весеннюю ночь… Гудела Осиновка. Закаркала самая ранняя стайка хлопотливых грачей. Где-то между вербами переливчато звенел, захлебывался ручеек и, будто боясь опоздать, все быстрей бежал навстречу бурной осиновской волне.

Как несовместимы были слезы Гашки с этой ранней весной, с ее семнадцатью годами, с ее жгучей и правдивой влюбленностью, с мыслью о том, что и он ее любит! Но слезы лились, и, всхлипывая, она рассказывала, где у отца спрятана пшеница.

— Филя, родненький, а его, батю, не заарестуют? А что ему будет?

— Будет стыдно, ежели в сердце хоть капля есть совести… Только я ведь не знаю, есть ли у кулаков совесть?

— Стыдное переморгает… Чтобы хуже чего не случилось…

— Наша власть справедливая. Давай слезы вытирать и не плакать.

Достав из-под седого Гашкиного шарфа конец батистовой косынки, он бережно вытирал ей слезы, и хотя целовать ее сейчас не хотелось, но она была ему еще дороже и милее.

— Вот видишь, уже и натолкнулась на первый яр… Поплакала и будя. Договорились?

— Договорились, — тихо отвечала Гашка, покрасневшими глазами глядя куда-то прямо перед собой.

Ранняя весна взбодрила Аполлона: «А может, гибель советскому порядку будет с той стороны, откуда ее и не ожидаешь?»

Рыжих коней стало жалко, и он решил повременить с отводом их в Обрывный. Потянуло навести кое-какой порядок и в своем обширном хозяйстве. С утра он забрал Гашку в свое полное подчинение и стал исправлять плетни, поваленные половодьем. Он крепил звенья новыми стояками, кое-где наплетал их свежим хворостом. Гашка подносила колья, помогала закручивать хворостины.

Аполлон, как всегда, спешил в работе. Гашка не успевала выполнять его приказаний, и он все время придирался к ней, требовал живей поворачиваться. Разморившаяся Гашка давно уже сбросила с себя вязаный платок и в минуты отдыха подставляла разрумянившееся лицо свежему ветру… Ветер дул с востока, от Бирюковых, и, поворачиваясь туда, Гашка видела стоявшего на пригорке отца Филиппа — Ивана Петровича.

Казалось, что сухой старик все время наблюдал за их работой.

Неподвижная одинокая фигура навела Гашку на мысль: «Уж не сказал ли ему Филипп что-нибудь про наши дела?.. Иначе чего бы ему присматриваться ко мне?»

Эта мысль отразилась на ее нежном, чуть забрызганном веснушками лице, в синих, живых глазах, — отразилась так ясно, как отражаются в спокойной воде окружающие предметы.

Аполлон, как по букварю, прочитал по лицу дочери ее мысли, и, когда Гашка, чтобы разглядеть Ивана Петровича, приложила ладонь к глазам и невольно приподнялась на носки, он не смог умолчать.

— Ты глаза растеряла по чужим задворкам? Совесть потеряла?!.. Это не он, не Филька твой, а свекор-батюшка родимый! — сказал Аполлон. — Знытца, нашла людей! Подумать стыдно!.. Отцовы супротивники тебе по сердцу пришлись?.. У отца в грудях изболело от ихних порядков, а ты рада повиснуть на их гвозде?.. — И вдруг осекся. — Легки на помине… Может, к нам зайдут… Гости — черт им рад!..

Гашка повернулась в ту сторону, куда смотрел отец. Переулком приближались четверо: впереди Филипп, за ним Андрей, потом Ванька, а последним — милиционер. На миг Гашка и Филипп обменялись взглядами. Филипп улыбнулся, но улыбка его, после слов отца, показалась ей немного насмешливой, а висевший на его поясе револьвер как-то отдалил от нее самого Филиппа.

— Плетни поправляете? — поздоровавшись, спросил он у Аполлона.

Тот через силу улыбнулся, стараясь показать свое доброе расположение.