Когда Наташка, выехав со двора, исчезла в ветреной темноте, Хвиной позвал из хаты:

— Петро, иди ко мне.

Петька вскочил и послушно пошел к отцу. Переступив через порог, он вздрогнул, наткнувшись на Гришку, который лежал посреди хаты с открытым припухшим ртом, с сильно поджатыми ногами и вытянутыми вперед руками. Казалось, он и сейчас яростно вырывался из рук смерти. Снимая с него пояс с револьвером, Хвиной успокаивающе говорил:

— Ты, Петро, не страшись его, такой он не укусит. Закутаем в рядно и закопаем. Бери его за ноги: там полегче и крови будто нету…

И Петька, нагнувшись, взял Гришку за ноги.

…На Забродинской колокольне почему-то не били часы, а в темной ветреной ночи Хвиною и Петьке не по чем было угадать, сколько прошло с тех пор, как уехала Наташка. За это время они успели убрать не только Гришку, но и хату: помыли лавки, примазали желтой глиной пол, присыпали его песком… Потом пошли на Андреево подворье: осмотрели его, подложили скотине соломы и присели за скирдой Андрея, на гумне. Отдыхали и прислушивались. Из-за речки неестественные мужские голоса давно уже начали кричать: «И-о-ий! И-о-ий!»

Хвиной узнал голоса и понял, о чем кричали.

— Аполлон и Мирон Гришку зовут, — сказал он сыну. — Аполлон зятя ищет… А ты, Петро, угадал коня, на каком ездил Гришка?

Хвиной даже толкнул сына в плечо — так важно было ему решить этот вопрос.

— Я, батя, не разглядел его.

— Вот и дурной! Конь Аполлонов и седло его, новенькое, из тех, что я привез ему из Краснецкой слободки в десятом году… Что ж получается? Один конь был под Гришкой, на другом скачет Ковалев. И оба заседланы новенькими Аполлоновыми седлами… До чего же хитра эта сволочь, Аполлон!.. Отвел бандитам коней в лучшем снаряжении, прикинулся ограбленным, получил бумагу от совета и разъезжает… Что-то делает… Теперь вот и Мирон в попутчики к нему пристал… Гришка с ними оказался. Нахально заявились в хутор…

Хвиной уже разговаривал сам с собой, как это бывало в трудных случаях жизни. Ему и в самом деле было сейчас трудно: Кудрявцев со своим взводом погнался за кочетовцами и как в землю провалился. Уехала Наташка… На этом берегу у него не осталось теперь доброжелателей: Семка Хрящев, должно, отсиживается около дырки в плетне, Кирей — на чердаке… Они слышали выстрел в его дворе и даже не пришли поинтересоваться, жив ли сосед.

Он ходил взад и вперед, переваливаясь с ноги на ногу и грозя кому-то в темноту.

— Батя, из-за речки начали стрелять, — и Петька дернул отца за рукав.

Хвиной остановился как вкопанный, слушая одиночную стрельбу из винтовки, посвистывание пуль в стороне своего двора и уже знакомые ему выкрики: «И-о-ий! И-о-ий!»

— У них, оказывается, оружие есть?! А на том берегу у нас — Филипп, кума Федоровна, Ульяна, Мавра, дед Никиташка… Петро, а ведь им надо бы сказать, чтоб были осторожны… Я побегу к Лукиным обрывам.

И, сунув Петьке ключ от Андреевой хаты, он велел ему идти туда обогреваться: там сухо и мертвый меньше будет лезть в глаза.

Видя, как отец, приподняв плечо, шатаясь и неуклюже подпрыгивая, побежал к Лукиным обрывам, Петька со вздохом подумал: «Ему бы сейчас уснуть покрепче».

…Вот и Лукины обрывы.

Даже в самые бурные дни и часы своих разливов речка Осиновка течет здесь, между отвесными берегами, вольготней. Будто на минуту осознав свою силу, она перестает кипеть, шуметь, крутить пенистые воронки и несет мутную свою волну с достоинством большой, многоводной реки.

Два-три дня назад в зареченской супряге с легкого слова Ульяшки Лукины обрывы были негласно переименованы в «Переговорные берега», потому что здесь, через полую воду, Хвиной уже не раз разговаривал с Ульяшкой по разным хозяйственным делам. Разговоры заканчивались почти одинаково.

Хвиной предупреждал:

— Гляди, Ульяна! Время такое… — и он оглядывался. — Если что-нибудь, давай знать… голоса не жалей!

— Обязательно, дядя Хвиной… — и она тоже осматривалась, показывая этим, что хорошо понимает значение слов «что-нибудь такое».

Прошло не меньше четверти часа, как Хвиной прибежал сюда с жадной надеждой, что и Ульяшка догадается подойти к противоположному берегу. Он стоял за толстой приреченской вербой, прячась от ветра, прислушиваясь и всматриваясь в темноту. Иногда он улавливал шорохи, и будто даже людской шепот долетал до него из-за каменной стены давно развалившейся кухни Лукиных. Потом все это казалось надуманным. В стеганке с набухшими от сырости полами ему становилось холодновато; продрогшее и уставшее тело заставляло думать о теплой печи, а душевное переутомление вызывало дремоту. И он решил уйти. Но стоило ему отделиться от вербы, как на противоположном берегу настойчивый голос Ульяшки сдержанно заговорил:

— Он! Он! Больше никто так не ходит…

Хвиной обрадовался.

— Это ты там?

— Я, дядя…

И на «переговорных берегах» начался разговор. Сейчас он был необычайно трудным и для Хвиноя и для Ульяны. В этот полуночный час обоим надо было подавлять душевную тревогу друг о друге, умалчивать о том, о чем особенно важно было сказать.

Ульяшке хотелось крикнуть: «Дядя, ты живой?! А мы тут здорово перепугались… Мы же видали, как Гришка Степанов на переезде верхом кинулся прямо в кипень речки… Потом слышно было, как у вашего подворья бухнуло… Ну, думаем, дяде Хвиною пришел конец… Вот горе наше горькое… А ты живой!»