Энрико Дандоло тяжело поднялся с резного дубового кресла и медленно проговорил:

– Я устал. Я хочу обратно. Домой. Так можешь и передать Совету. Я уже запутался, кто я. Иногда я вспоминаю, что я – тихий российский историк Андрей Петрович Дондулев, обманувший русского диктатора Сталина, иногда я понимаю, что я – великий венецианский дож Энрико Дандоло. Я устал от наших постоянных исправлений мирового порядка. Если мир так несовершенен, что постоянно требует нашего вмешательства, может, несовершенны мы, а не он?

Старичок внимательно посмотрел на Дандоло и ответил:

– Сто лет – смешной возраст. Ты бы мог еще принести пользу великому делу.

Дандоло отрицательно покачал головой:

– Я устал. И больше не верю в великое дело. Я не верю в то, что наши действия правильные. Прошу Совет отпустить меня. Я сделал для него достаточно много.

Старичок еще раз внимательно посмотрел на знаменитого венецианского дожа и молча вытащил из недр своего черного одеяния небольшой металлический жетон. Блеснул на солнце золотой крылатый лев.

– Именем Совета. Принято решение дать тебе один день покоя. Потом все. Извини, Дандоло. Отдай мне белое зеркало.

Венецианский дож протянул пришельцу небольшое зеркало, в которое был вынужден смотреться каждый день, продляя себе таким образом жизнь и наполняя тело здоровьем. Старичок забрал зеркало и вдруг поставил на мраморный столик небольшую чашу:

– Возьми, Дандоло. Это тебе от Совета. Последний дар.

После этих слов старичок исчез так же неожиданно, как и появился. И тут же на террасе появилось несколько вооруженных воинов:

– О великий дож, нам показалось, что здесь кто-то был, рискуя нарушить ваш покой?

Дандоло устало махнул рукой, и стражники мгновенно удалились.

Что же такое было даровано ему Советом кроме объявленного одного дня жизни? Дандоло протянул руку к столику, немного пошарил на нем и нащупал большую чашу, изучающе провел рукой по ее внешней стороне. Выпуклый орнамент с изображением солнца означал, что чаша из Ирана. Впрочем, какая разница откуда? Дож взял чашу и приблизил ее к лицу. Мысль о том, что его могут отравить, показалась ему смешной: зачем травить человека, который и так уже обречен? Энрико Дандоло усмехнулся и решительно приблизил чашу к губам, вдыхая аромат. Руки его дрогнули. Неужели это… Но откуда? Он сделал осторожный глоток, потом еще один. Сомнений не было – настоящий хлебный квас со смородиновым листом и хреном! Этот давно забытый вкус вдруг пробудил приятные воспоминания, и дож улыбнулся им. Он вспомнил, как сумел договориться с Берией, чтобы им в шарашку ежедневно привозили бочку с квасом. То, что смог сделать заключенный советский ученый, оказалось не под силу великому венецианскому дожу: кваса он с тех далеких пор он никогда не пил, хотя очень его любил. Удивительно, как Совет Десяти узнал об этой его слабости?

Он поднял чашу вверх слабеющей рукой и твердо произнес:

– Я пью этот бокал за жизнь. В последний раз, – и вновь припал губами к чудесному напитку.

Осушив чашу до дна, он поставил ее обратно на столик, величаво повернувшись к морю.

Силы покидали венецианского дожа. Он слушал шум далекого прибоя и вспоминал свою длинную, наполненную такими разными событиями жизнь. Он вспомнил великую победу над Барбароссой, свое спокойное решение ослепнуть ради великого дела, принятое в шатре германского императора, вспомнил торопливого сталинского прихвостня Берию, от которого пришлось уйти по временно’му коридору в средневековую Венецию. Вспомнил он и несгибаемого германского рыцаря Райнальда фон Дасселя, который чуть не погубил будущего дожа в день Великого конгресса. «Интересно, где же этот человек сейчас?» – подумалось устало. В каких коридорах времени бродит железный несгибаемый воин, как будто сотканный из огня и стали? Дандоло было жаль того мгновения, когда он, пусть и спасая свою жизнь, отправил отважного рыцаря в неведомое.

Он привык во всем перестраховываться и быть готовым к любым неожиданным ситуациям. Возможно, эта привычка была выработана долгими годами аккуратного служения науке на кафедре истории в родном Санкт-Петербургском университете, когда, опасаясь стать жертвой доноса, седой профессор был чрезвычайно осторожен, а все силы посвящал только одному важнейшему делу – поиску алгоритма таинственного включения зеркал.

А когда утраченный алгоритм наконец был найден, Андрей Петрович Дондулев, а после Энрико Дандоло специально подгадывал какие-то важные события своей жизни аккурат к включению того или иного зеркала, которое удавалось найти. Так он сумел сбежать из сталинской шарашки. Да и начало Великого венецианского конгресса всесильный Дандоло устроил именно в тот день, когда одно из известных ему зеркал должно было включиться. В случае неудачи он мог бы уйти по временно’му коридору сам, а при более удачном стечении обстоятельств – отправить туда врагов, что, собственно, тогда и получилось.

Мысли становились медленными и тяжелыми. Силы уходили.

К вечеру стражники, удивленные непривычно долгим сидением Дандоло на террасе, осмелились приблизиться к великому дожу. Энрико Дандоло был мертв. Странная улыбка застыла на его лице, а морской ветер ласково перебирал растрепанные седые волосы.

…Сегодня в программу любого туриста, оказавшегося в Стамбуле, обязательно входит посещение величественного собора Святой Софии, который позднее был переделан мусульманами в мечеть Айя-София. Среди древних камней там можно найти скромную плиту, на которой просто и незамысловато написано: «Энрико Дандоло». Ни титулов, ни званий. Именно здесь нашел свой последний приют великий венецианский дож, дважды кардинально изменивший ход мировой истории. Единственный венецианский дож, похороненный не в своей стране, а в далеком Константинополе, и единственный, отступивший от клятвы, но при этом прощенный таинственным и грозным Советом Десяти.

Вильнюсский вечер всегда очень быстро превращается в ночь. Казалось, еще совсем недавно черепичные крыши Старого города заботливо укутывали бархатные вечерние сумерки, но вот они как-то незаметно сгустились, и над городом нависла плотная ночная тьма, разрываемая то там, то здесь ярко-желтыми высокими фонарями.

Люди, столпившиеся внутри изогнутого вильнюсского двора-колодца вокруг лежащей без сознания и скрученной сетями девушки, даже не видели, а, скорее, чувствовали быстрое и неминуемое приближение этой кромешной темноты, с которой в одиночку боролся только тусклый фонарь на одиноком столбе, скудно освещавший западню, в которую коварный профессор заманил наших наивных героев.