Начиная от Дрис[с]ы Аракчеев был все это время уже неотлучен от Императора Александра, хотя дел чрез его руки шло немного, ибо все производилось полководством, в котором скончавшегося Кутузова место заступил Барклай де Толли. Но способность Аракчеева, гражданская или военная, очевидно имела недоверенность государя, которому Аракчеев нравился только по старинному его предубеждению к своему фронтовому учителю и крайней Аракчеева готовности и деятельности исполнять ему от Государя приказанное и натолкованное. Аракчеев был самый опасный придворный, ибо он не видел, не знал, не имел и не хотел видеть и знать высокие достоинства в Государе его отечества; он с заботливостью высматривал и выкапывал все его государственные слабости, их лелеял, [по-собачьи как им угождать, притворяясь <…> простяком и невеждою в сравнении с Государем, всегда приговаривая по-своему: «Вы, батюшка Ваше Величество, все знаете, а я ничего, ибо учен я на медные деньги».

Видя в продолжение семи лет вблизи и Императора и Аракчеева, я находил, что Государь, не имея никакого доверия к способности или дельности Аракчеева, даже и в честности его сомневался, но находил он его необходимым для его страстного предприятия учредить в огромнейшем виде военное поселение. Аракчеев был искренно против сего учреждения, не по рассуждению, но по безрассудности своей. Он мне, губернатору, в этом признавался, сказывая, что он за это дело взялся только потому, что оно было страсть Государя и он мог бы, за его отказом, возложить его на кого-нибудь другого, между тем как он видел возможность навсегда от этого дела иметь некое владычество у Императора, в чем действительно и успел, не [переставая], однако же, неусыпно и всенежно снискивать всеми мелочами благоволение Государя, дабы не лишиться его милости и не ввергнуться в ничтожество среди империи, чего он отменно страшился, видно, от укоризны совести или от зависти его сердца, которой не было никакой меры <…>.

Но Аракчеев при всем его достатке не пропускал себя забавлять скоплением денег, одною из его сильнейших страстей. Военно-провиантское ведомство всегда обращалось к нему за сеном, которого он из своей грузинской отчины ежегодно продавал до 5000 пуд. Ему комиссионер платил за него ту цену, которую он требовал <…> он захватил дровяной торг головы своей грузинской отчины, без явной вины захватил все его имущество тысяч на пятьдесят рублей и самого его отдал под суд, и когда сей присудил его к легкому только наказанию, то он настоял, чтоб его сослали в Сибирь на поселение, а сыновей его отдал в солдаты <…>. Издержки его по селу Грузину [состояли]: а) в содержании его дома; б) в строениях его прихоти и чванства. В Санкт-Петербурге он жил всегда в казенном доме, и от изобилия отпускаемых на отопку оного казенных денег имел себе выгоды даже до 5000 рублей в год <…>. Он был чрезмерно скуп и жаден на деньги, когда его чванство их не требовало. Он никого ими не награждал и ссуживал только своим ближайшим известным людям: Танеевой и Апрелеву <…>. С Танеевой и Апрелева он брал заемные письма, и когда видел, что они не в состоянии были ему заплатить, то он раза два посылал их письма, [в] тысячи четыре или пять рублей, им или детям их в подарок на именины. Вот жертвы его сим семействам, ему усиленно угождавшим, даже до низости <…>.

Приношение его в 1826 году 50 т[ысяч] рублей на пользу воспитания дочерей военного ведомства чиновников [282] и в 1833 году 300 т[ысяч] рублей на пользу воспитания в Новгородском кадетском корпусе дворян новгородских и тверских было движение его огромного излишества в денежном капитале и скорее злобы против кого-нибудь, нежели доброты <…>

Замечателен случай, составивший карьеру Маницкого [284] . Аракчеев был всесильный человек и проживал в Грузине, на берегу реки Волхова. Император Александр I подарил Аракчееву свою парусную яхту «Голубку», служившую Императору вместо существующих паровых яхт. Для отвода этой яхты на реку Волхов был назначен морской штаб-офицер Маницкий и только что выпущенный из корпуса мичман Юрлов [285] . Когда Маницкий явился к Аракчееву и объявил, что яхту в Грузине провести невозможно, потому что она сидит в воде 8 фут, а вода в Волховских порогах только 2 фута, Аракчеев объявил, что требует, чтобы яхта была доставлена во что бы то ни стало. При исполнении он будет вечный должник Маницкого, при неисполнении — вечный враг. Яхту облегчили от всего, что только можно было снять, в порогах вытащили на берег и берегом протащили все пороги, с лишком 10 верст. Конечно, яхту не только поломали, но и исковеркали, но поправили и поставили против дома Аракчеева. За эту услугу Аракчеев составил быструю карьеру Маницкого и покровительствовал ему до смерти. За эту же сухопутную кампанию Юрлов, не бывший ни в одной кампании, произведен в лейтенанты и вышел в отставку <…>.

Яхта «Голубка» отслужила Аракчееву большую службу. В 1831 году, во время бунта новгородских военных поселений, толпа бунтовавших прискакала на Волхов против дома Аракчеева, стоящего на другом берегу, не посмела переправиться через реку, опасаясь 6 небольших пушек [286] , бывших на яхте, и тем дала Аракчееву возможность уехать по дороге к Тихвину, в имение Алексея Петровича Унковского [287] , где он и пробыл до усмирения бунта. Яхтой командовал морской унтер-офицер, исполнявший обязанность палача, — к нему отправляли всех для наказаний. Я не помню и не слыхал, куда девалась эта яхта.

Аракчеев большую часть года проживал в Грузине, и вся знать обоих полов считала своею обязанностью ездить на поклон к временщику [288] . Несмотря ни на какое высокое положение, никто не смел переправляться через реку и подъехать к дому, а все останавливались на другом берегу и посылали просить позволения. От того, скоро ли получалось это разрешение, измерялась степень милости или немилости приехавшим; нередко случалось, что приехавший получал отказ в приеме и возвращался в Петербург. Проезжали 120 верст на почтовых. Начиная от Чудова до границы Тихвинского уезда, по дороге к Тихвину, Аракчеевым было устроено шоссе, существующее до настоящего времени. Во время всемогущества временщика шоссе было заперто воротами, устроенными в каждом селении, и Аракчеев дозволял проехать по своей дороге только тому, кому желал оказать особую милость, и тогда выдавал ключи для отпирания ворот. Все же проезжающие должны были ездить по невозможной грунтовой дороге, проложенной вдоль шоссе. Замечательно падение, почти моментальное, всех временщиков. Только что получено было известие о кончине императора Александра I, не было никаких официальных распоряжений, и сам Аракчеев, и вся Россия признала, что власть его окончилась. В это самое время проезжала в Петербург белозерская помещица (Екатерина Васильевна Рындина, бой-баба. Она топором разбила все замки на воротах шоссе, первая проехала без позволения, и с тех пор дорога поступила в общее употребление, замки не возобновлялись, и Аракчеев этому покорился <…>.

1816 год я адъютантствовал при графе в Петербурге. Должность самая пустая — дежурить в прихожей комнате и зевать на Литейную улицу, — которую и исправлял я, как умел. Надобно вам знать, что граф часто давал мне и прочим намеки, что кто служит при нем адъютантом, должен вменять себе в особую честь, чего мы не догадывались и подлинно как были просты. Его влияние при дворе было самое сильное, одним словом — друг Царя, первый министр, должность приятнейшая делать добро, творить людей счастливыми, отереть слезы невинности, быть защитником против несправедливости и, владея сим небесным даром, так сказать, выйти вне сферы обыкновенного человека и передать свое имя, подобно Колбертам, Сюллиям, Долгоруким [290] , потомству и бессмертию. Но сколько людей, столько и склонностей <…>.