4 мая, блокируя Венецию и находясь близ Истрии, при осмотре двух австрийских требак нашли, что они нагружены были деньгами, а по бумагам и показанию шкипера видно было, что они вышли из Венеции, почему и взяли их в приз. Капитан военного австрийского брига, который шел в недальнем от нас расстоянии, прислал на фрегат своего офицера сказать, что сии суда находятся под его конвоем, а как шкипер и пассажиры при допросе объявили, что деньги принадлежат французскому банку, который получил повеление медные австрийские деньги променять в Триесте на серебро, то капитан наш отвечал, что не только не может он возвратить двух взятых требак, но донесет начальству, что в противность прав нейтралитета, провожают их военные австрийские корабли. Капитан должен был задержать австрийский бриг, но совершенная тишина воспрепятствовала сему, и бриг на веслах вошел в Триест, куда и мы также возвратились. Консул Пелегрини, приехав на фрегат и думая, что мы взяли бриг, поздравил нас с двумя миллионами флоринов доброй добычи. На другой день, разгрузив требаки, нашлось 35 000 гульденов; людей и суда отпустили. Большая часть денег с тремя французскими генералами находилась на военном бриге и на других австрийских судах, кои еще оставались в Венеции.

После Пресбургского мира открылся истинный характер и политика Наполеона. Удача и необыкновенная дерзость поставили его превыше всех прав. Очарованный победами, более не знал он меры своему честолюбию. Возмущая спокойствие Европы, уж не искал благовидных причин к притеснению какой-либо державы и особенное находил удовольствие самыми наглыми требованиями унижать достоинство империи Австрийской. Променяв Ганновер и Лауенбург на Верхний Пфальц и княжество Нефшательское, Наполеон успел поссорить Пруссию с Англией и Швецией, искал средства поссорить Россию с Австрией и думал оное чрез Катаро. Для сего удержав Браунау, объявил, что когда Катаро будет сдан его войскам, тогда Браунау возвратится императору, а для большей приманки, что будто тогда французские армии оставят и Германию. Князь Шварценберг отправился в С.-Петербург исходатайствовать возвращение Катаро, и прежде, нежели он туда доехал, Наполеон по трактату потребовал в венского кабинета свободного пропуска чрез австрийские владения 40 000 человек войск в Далмацию; потом, когда оные были близ Триеста, принудил затворить порты для российских и английских кораблей; и наконец, угрожая поставить свои гарнизоны в Триесте и Фиуме, можно сказать, приказал задержать российские купеческие суда, находившиеся в первой гавани. Вследствие сего, 6 мая, триестский губернатор, граф Бриджидо, объявил российским шкиперам, что если они чрез шесть дней не оставят порта, то суда их будут задержаны; но как оные в такой короткий срок готовы быть не могли, то это походило уже на разрыв; почему 7 мая, получа с курьеров неаполитанского двора Лучиано Спирадаро от полномочного венского посла графа Разумовского депеши к адмиралу, с девятью бокезскими судами, сдав свой пост кораблю «Елена», пошли обратно в Катаро для доставления сих сведений главнокомандующему.

Ветры тихие и переменные позволяли иметь на воде вооруженный двумя пушками баркас, который, не задерживая в ходу фрегата, входил в мелкие гавани

Далматских островов, где малые суда в безопасности стояли от больших наших кораблей. Сим средством взяли еще несколько судов. Прошед Истрию, поставили все паруса и скоро скрылись от девяти купеческих судов, которые до сего места шли с нами вместе.

Густой верховой ветер, при ровной поверхности моря, весьма нам благоприятствовал. Солнце, коего последние лучи озлатили запад, медленно опустилося в море, и прекраснейший вечер заступил место дня; ветер утих, море сделалось мертвым. Вокруг было так тихо, что ходя вдоль фрегата с рупором [45] в руках, то переходя с одной стороны на другую, с беспокойным ожиданием смотрел я на небо, которого прекрасную лазурь не затмевало ни одно облако; то с скукою взирал на спокойное зеркало вод, при ясном свете луны блистающее, как неизмеримое поле, усыпанное алмазами. Совершенная тишина недолго продолжалась, легкий ветер начал навевать; с радостью свеся с кормы голову, любовался я длинной огненной чертой, которая, как бы привязанная к рулю, тащилась за фрегатом и ярким своим блеском означала след его. Уже рассчитывали мы, как скоро можем прийти в Кастель-Ново; но ветер непостоянный только на минуту повеял и снова затих. Наконец прежний свеженький ветер подул, облака сгустились, небо померкло, ветер начал усиливаться и скоро принудил нас остаться под малыми парусами. Фрегат, гонимый крепкими порывами, скользил по ровной еще поверхности моря, которое носу его не представляло большого сопротивления.

Около полуночи, когда мрак был непроницаем, восточный горизонт вдруг осветился блестящим огнем. Малый огненный шар медленно склонялся влево от нас к берегу, по мере падения свет распространялся, а скорость увеличивалась, наконец прибавившись до величины луны, влек за собою хвост наподобие кометы, а скорость движения равнялась падению блуждающих звезд. В средине полета шар сыпал вокруг искры столь яркие, что ночь на несколько секунд в той стороне обратилась в день, и когда шар с великим треском рассыпался, видимый его поперечник казался имеющим около 50 сажен. Сие явление, происходящее от земных испарений и электрической силы, другие называют огненным летающим змеем; и здесь простой народ верит, что он любит хорошеньких женщин, и в который дом спустится, приносит туда богатство и счастье. Последнее сбылось с нами в самом деле; мы быстро промчались мимо Лезино, где на крепости с пушечным выстрелом поднят был трехцветный французский флаг; два часа после прошли крепость Курсало, где развевало российское знамя; тут стояли корабль «Азия» и бриг «Летун»; к вечеру того же дня, когда прошли мы фрегат «Михаил», стоявший в Каламонте, крепость Новая Рагуза салютовала нам из 11 пушек, и 12 мая под всеми парусами при свежем ветре, когда фрегат лежал совсем на боку, под самой кормой адмиральского корабля, отсалютовав ему 9 выстрелами, проворно (что называют морские «на хвастовство») убрав паруса, бросили якорь у Кастель-Ново.

Кастельновский рейд, столь прежде уединенный и пустой, представлял теперь на пространстве шести верст прекрасную картину. Огромные линейные корабли, малые легкие бриги и множество разного роду и названий купеческих судов, все под российским флагом, в таком отдалении от отечества льстили гордости русского сердца. Там отзывались отрывистые крики матросов, подымались на корабли тяжести; тут пронзительный звук дудочки призывал людей к получению порции вина и обеда; а здесь раздавались сладостные звуки огромного оркестра, сливавшиеся с слышимыми в отдалении веселыми солдатскими песнями: все вместе привлекало слух и утешало сердце. Везде было движение и суета, у пристаней густой дым клубился к облакам, там от горящей смолы поваленный на бок корабль объят был огнем [46] . Тут несколько раскрашенных шлюпок пестрили море и мелькали в глазах. Казалось, что две под парусами, сойдясь, ударятся одна об другую и люди погибнут; но нет, одним малым движением руля они минуют и так близко, что с шлюпки на шлюпку можно подать руку. Вот одна, неся большие паруса, лежит совсем на боку, вода плещет через борт и кажется ее заливает; но к сему нужна одна только привычка, а не излишняя смелость; это обыкновенная забава молодых офицеров; они катаются и утешаются, по-видимому, столь опасным положением.

По прибытии фрегата в Кастель-Ново, на другой день, 13 мая, вице-адмирал с кораблями «Селафаилом», «Св. Петром», «Москвой» и фрегатом «Венус» отправился в Триест, как для освобождения задержанных австрийцами судов, так и для проводу их мимо Истрии, в портах которой французы усилили свою гребную флотилию. 14-го числа у острова Меледо встретились с кораблем «Елена» и семью корсарами под военными флагами, кои сопровождали 38 бокезских судов. «Елена» отсалютовала адмиралу 9 выстрелами, подошла к кораблю его под корму для переговору. После оного на «Селафаиле» поднят сигнал поставить все возможные паруса; но 15-го у острова Лиссо ветер переменился и сделался противный. Тут встретились с нами 5 английских транспортов с войсками, без успеха покушавшимися взять остров Тремити. Тихие переменные ветры удержали эскадру в море по 20 мая; сего же числа в полдень нашел сильный попутный шквал с дождем; корабли полетели, и скоро по обходе Истрии, при пушечных выстрелах подняты сигналы приготовиться к сражению и стать на якорь со шпрингом [47] . Едва в Триесте заметили наши корабли, как эскадра в боевом порядке остановилась под самыми батареями города. Вскоре триестский военный комендант фельдмаршал-лейтенант Цах прислал своего адъютанта поздравить с прибытием и просить, чтобы эскадра, в силу повеления императора, отошла на пушечный выстрел. Вице-адмирал отвечал на сие: «Стреляйте! я увижу, где ваши ядра лягут и где мне должно стать». Адъютант, не ожидавший такового ответа, раскланялся и уехал. Во всю ночь палубы кораблей были освещены фонарями, люди стояли у пушек, фитили курились и вооруженные шлюпки разъезжали вокруг гавани. Задержание наших судов и грозное положение эскадры подали справедливую причину гражданам города опасаться худых следствий. Они в боязливом недоумении ожидали утра, мы с своей стороны желали знать, чем кончится столь неприятное обстоятельство.

Ночью фельдмаршал-лейтенант Цах доставил повеление австрийского императора о закрытии портов его для российских и английских кораблей. Главнокомандующий утром 21 мая отвечал на оное в сих кратких словах: «Объявление ваше получил и оставлю порт как только исправлю некоторые повреждения моих кораблей». После сего начались переговоры, чиновники беспрестанно то приезжали на «Селафаил», то возвращались в город. Австрийские дипломаты, продолжавшие переговоры во всю ночь, старались уверить вице-адмирала, что постановление о запрещении входа последовало по настоянию Наполеона, который, в противном случае, дал повеление занять Триест и Фиуме, единственные гавани, оставшиеся Австрии; уверяли, что 20-тысячный французский корпус стоит в близком расстоянии и уже два генерала прибыли в город с тем намерением, если российская эскадра не удалится, то завтрашнее утро войска вступят в Триест.

Потом, ссылаясь на искреннюю дружбу и твердый союз наших дворов, просили и надеялись, что российский адмирал, конечно, не решится без особого повеления своего императора поступать так, как французские генералы, которые требования свои и во время мира приводят в исполнение штыками и насильственными мерами. Положение ваше затруднительно, отвечал Сенявин, а мое не оставляет мне ни малейшего повода колебаться в выборе. Поступок ваш, мне как генералу, а не политику, кажется не соответствует дружеству и союзу, в которых вы меня уверяете. С долгом моим и силой, какую вы здесь видите, не сообразно допустить вас унижать флаг, за что ответственность моя слишком велика; ибо сие касается чести и должного уважения к моему Отечеству.