В обыкновенные дни, когда балов не бывает, съезжаются для собеседования. По значению сего слова я ожидал, что в таковом собрании заниматься будут одними разговорами; но, вошед в первую залу, я не узнал оной; в ней все переменилось. Большие столы занимали обе стороны залы, кучи золота небрежно лежали на столах, мешки под столами; на одних наклеены были большие карты для игры в банк фаро, тут вертелась рулина, там считалось 31 и 36, тут выигрывал красный цвет, там черный, тут чет, там нечет, а счастливец, выигравший, например, 9-й номер и вместе на красном цвете, девятке и нечете, получал за несколько поставленных червонцев мешки с тысячами оных, так что 10 рублей выигрывают 7000 рублей. С одной стороны громко повторялось giogo fatto (игра готова), с другой провозглашали nero (черный), там чет, тут № 25-й, и червонцы, туда и сюда передвигаемые лопаточками, звучали по столам. Дамы и кавалеры шумными толпами суетились вокруг оных, ставили на карту горсть и более червонцев, другую на красный цвет, третью на номер и, не заботясь об игре, спокойно прохаживались по другим комнатам, посылали кавалеров осведомляться, выиграла ли их карта или проиграла, не оказывая ни в том, ни в другом случае ни радости, ни печали.

Прошед несколько комнат, я остановился в одной, где было не так шумно, сел на диван возле дверей и камина, так что все должны были проходить мимо меня. Комната уставлена была диванами и ломберными столами; на одних мелом с одного почерка чертили вензели; на других картами показывали проворство в руках, на иных писали двусмысленные каламбуры; подле меня вполголоса говорили о любви; другая пара, проходя мимо, шептала, кажется, о том же; там, в углу у окна, за занавесом, смеялись; тут декламировали стихи и восклицали: прекрасно! бесподобно! Одна дама, конечно, с намерением, уронила подле меня перчатку; я ее поднял, и она, поблагодарив меня, села на мой диван со своей подругой; они пригласили меня сесть и дали место между собой. Разговор начался, и сколько я ни робел, ни воздерживался в словах, но был увлечен вежливостью и снисхождением. Как диван был очень тесен для троих, то перешли мы на другой; там, не помню, почему, пересели на третий, и я увидел себя посреди общества герцогинь, княгинь и графинь; тут и мне досталось с горстями червонцев бегать к картежным столам, и на мою долю досталось несколько ласковых слов. Первые дамы занялись другими, другие заняли меня, и разговор, может быть, к удивлению многих, должен я сказать, не ограничивался приятными безделицами, суждениями о модах, городскими новостями и тому подобным; напротив, тут и очень молодые миловидные дамы разбирали сочинения как литераторы, шутили приятно, замысловато и остро; никто не задумывался в ответе, обращение было просто и как бы между коротко знакомыми, все вообще и всеми способами искали путь к сердцу. Если дамы показывали желание нравиться, кавалеры быть им угодными; то весьма ясно было, что первые предпочитали один только ум и ловкость, а последние обращали внимание только на молодость и красоту. Всего для меня удивительнее было то, что тут говорили весьма смело: вы очень любезны! ах как он мил! и Vi Voglio Bene, которое, если перевесть слово в слово, значит: «я вам желаю добра»; но разумеется под сим «я вас люблю».

В двенадцать часов колокольчик зазвенел, червонцы пошли по карманам, игра кончилась. В сие время банк не платит за карты, которые только что были поставлены или шли на два и три угла. После собрания обыкновенно ездят на Мариино и в сад Флоры для прогулки или по улице Кассеро, почему прогулка сия и называется кассариата.

Толстые стены, кое-где треснувшие и почерневшие от времени, малые окна, два четвероугольные по краям отделения в виде башен, выше прочего строения тремя этажами, и между оными терраса, украшенная вазами цветов и малых плодоносных дерев, служащая крышей дворцу, придает ему отличный вид от всех зданий палермских. Вицерои Сицилийские, жившие во дворце, поправляя древнее здание, в разные времена пристраивали к нему новые, от чего и составилась безобразная смесь разного рода строений, в коих при остатках арабского зодчества видны башни норманнской архитектуры. Двор устлан белым мрамором, из четырех водометов неумолкаемо журчит вода. Чрез парадную лестницу темными переходами и открытыми галереями привели нас в дворцовую церковь. Купол и стены, как в Монт-Реале, украшены богатой греческой мозаикой. Выбор, красота и ценность камней заслуживают особенное внимание. Живописец ничего не найдет в ней отличного; ибо работа сия принадлежит времени готического варварства, когда художества были в упадке; но столько веков не сделали над ней никакого впечатления. Из всех художеств одна мозаика не боится ни стужи, ни зною; она одна может противиться векам и стихиям. Церковь слабо освещена, но сия темнота при богатстве украшений, в коих серебро и золото потускло от времени, понравится набожному. Кто не любит тяжелой для взора древности, тот должен посетить церковь сию для Корреджио; его образ, представляющий Богородицу, младенца Иисуса и св. Екатерину, один стоит всей мозаики и полновесных паникадил; Спаситель лежит на подушке, окружен не сиянием, но светом, доказывающим его божество. Богородица стоит пред ним на коленях, сложив руки; во взоре ее видно и материнская нежность, и благоговейное умиление; в сем взоре ясно изображены и ласки, и молитва Божией Матери. Взирая на ее положение, нельзя усомниться как в любви ее к чаду своему, так и в том, что молитва ее относится к сыну Божию. Спаситель Младенец с улыбкой смотрит на мать свою; она также ему осклабляется, и сии две улыбки совсем не похожи на те, какие я видел во многих картинах; они божественные, неподражаемые. Св. Екатерина, наклонив голову, с живейшим восторгом взирает на младенца. Чувства ее переливаются в зрителя, которого душа, потрясенная присутствием святыни, не смеет заметить красоту св. Екатерины, удивляться умиленности девы, и устремляется единственно к лицу Иисуса. Образ мученика св. Плацида работы Мореалезия и подле Корреджио привлекает к себе внимание. Тени и цвет красок имеет отличную точность, живость и ясность.

Из церкви прошли мы несколько комнат, убранных штофами и резной мебелью; везде старина без вкуса. В одной комнате остановились мы посмотреть двух статуй, вновь высеченных из камня, работы, как нам сказывали, славного Архимеда, они велики и больше ничего. Стены увешаны портретами королей и вицероев, правительствовавших в Сицилии. В оных, кроме старинных одежд, шишаков, лат и манжет ничего нет хорошего. В другой, подле сей комнаты, картины задернуты были завесами; это обещало нам что-нибудь хорошее. Смотритель, читая в первой комнате имена множества вицероев по портретам, заметив наше невнимание и здесь переходя от одной картины к другой, открывая покров за покровом, холодно говорил: «Даная» Тицианова, Каратиева «Венера», Гидов «Амур», Албанова «Рахиль», «Человеколюбие» Шидоня, ученика Корреджио, вот сам Корреджий, и мы остановились, устремили глаза, и скажу только: сколько я ни видал девушек и детей, прелестных и милых, не мог бы, однако ж, без искусства Корреджио представить себе, чтобы можно было девицу и дитя изобразить на холсте живыми. Как от доброго сердца смеется это дитя! Ни одна мать, конечно, не пройдет его мимо, и ни одна женщина не оставит, чтоб не приласкать сего милого ребенка. Девица улыбается ему, и одна сия улыбка заставит задуматься и самого хладнокровного квакера. Корреджио писал с природы, писал из сердца, был человек чувствительный, конечно, любил, и сии нежные чувствования неподражаемо перенес на свои картины, пред которыми гордость древних и новейших живописцев должна смириться.

Товарищи мои пошли смотреть собрание медалей и монет, а я остался в галерее и продолжал рассматривать картины, замечал в них с большим вниманием, что первое, так сказать, бросалось в глаза, и чтобы не упустить и малейшего впечатления, наскоро записал свои мысли. Оные, конечно, будут неудовлетворительны для художников; ибо я описываю только то, что мне более нравилось. Несколько раз потом переписывал я мои мысли, старался привесть на память все впечатления; но был всем недоволен и, наконец, остановился на том, что означил в записной моей книжке. В Тициановой «Данае» лишь тело прекрасно, а души нет. Каратиева «Венера» полна, нежна, но нагота ее и распаленные страстью глаза показывают обыкновенную женщину, каких много в свете и на картинах. Не помню, где-то я видел один эстамп, очень близкий к сей Венере, с надписью Портофранко. Гидов «Амур» спит спокойно, розовые уста его сохраняют опасную, хитрую улыбку; если бы он проснулся, открыл глаза, красавицы со страхом убежали бы от него; но в сем положения ни одна из них не отвратит взора от наготы его. Албанова «Рахиль» есть совершенно земной красоты и искусства живописного. Юная Рахиль невинна и проста; прекрасные глаза ее полузакрыты длинными черными ресницами; непорочность ее видна во всех чертах; словом сказать, на нее нельзя довольно насмотреться. Покрывало, накинутое на голову, так тонко, что сквозь оное видны волосы, которые, хотя бы прикоснуться к ним рукой, покажутся мягки и тонки как шелк. «Человеколюбие» Шидония, с первого взгляда видно, что он был ученик Корреджио. Молодая женщина, изображенная, к удивлению зрителей, без всякой красоты, раздает детям кусочки хлеба, с милостью и душевной добротой; но разве прелестная женщина не может быть также добра? или Шидоний думал, что красавицы весьма редко бывают не тщеславны? и потому изобразил женщину милосердую и кроткую. По чертам лица ее судить можно, что он писал сию картину в Англии. Добродушие, изображенное во взорах и положении, составляло единственную прелесть лица ее, блистало живо из ясных голубых и томных очей; изображалось в улыбке и во всех чертах. В детях ожидание и радость не совсем кончены, тут чего-то недостает; еще немного искусства и Шидоний был бы равен своему учителю.

Подле сих знаменитых памятников искусства живописного поставлены две маленькие картинки трудов одной благородной палермитанки. На первой изображены бабочки, на второй виноградная кисть. Дитя стал бы ловить сих бабочек; сам Пракситель, взглянув на виноград, сказал бы: он зрел, и его без вреда есть можно.

В собрании редких рукописей показывали нам одну древнюю, писанную на папире, другую на пергамине. Последняя содержит службу Богородице на латинском языке. Некто Кловио украсил ее миниатюрными виньетами; три века прошло, и сии розы еще не завяли, а сии персики только что сняты с дерева. Рукопись, сгоревшая в Геркулане, заслуживает особенное внимание. Нашли средство разделить попорченные огнем листы и с чрезвычайным трудом в продолжение нескольких лет успели списать с нее несколько страниц. Слава терпению ученых, занимавшихся сей скучной работой.

В собрании сосудов, статуй, бюстов и разных инструментов римских, греческих и новейших, частью доставшихся королю по открытии Геркулана и Помпеи, каждая вещь показывает или удачную выдумку, или изящную работу, или драгоценное вещество. Вид сосудов, а особливо курильниц, слезохранительниц и подсвечников весьма приятен. Бронзовые бюсты и статуи все наилучшего вкуса и греческой работы. Из них фавн и два борца почитаются превосходнейшими. Фавн подлинно уснул. Нагие борцы, приуготовляющиеся к борьбе, как ни малы в рассуждении обыкновенного роста, заставляют зрителей страшиться, что они вдаются в великую опасность. Во многих игрушках, с удивительной точностью представляющих различных животных, бронза и мрамор имеют жизнь. Между музыкальными инструментами лежит дудочка, на коей отаитяне играют носом, подле нее и одежда их, сотканная из нитей кокосовых орехов. В сей же зале показывали большие книги, в коих сняты списки и рисунки с недоделанных картин лучших живописцев древних и новейших. Мне более всего понравились картины греческого изображения. 1-я, нимфа, срывающая цветок. 2-я, спящая дриада, которую фавн нашел и обнимает. 3-я, старый Силен поднимает на руках ребенка, протягивающего ручонки к виноградной кисти, которую подает ему с веселым видом через голову старика молодая девушка. Не правда ли, что сими изображениями красоты, любви и трех возрастов человека греки умели объяснить свои мысли самым нежным образом? Вот три безделицы, которыми кончилось обозрение редкостей. Маленький фаэтон запряжен двумя пчелками, пестрая бабочка сидит на козлах вместо кучера и держит вожжи ножками. Другой, побольше, запряжен попугаем, а управляем саранчой. Третий виньет представляет также фаэтон, в коем положен кувшин, обвитый розами, две стройные маленькие нимфы, смеясь, везут его с торопливостью. Вот как греки умели одушевлять любимые свои мечты.

Сошед в нижний этаж, в Оружейный, в трех залах я видел все убийственные оружия от Каиновой дубинки до итальянского кинжала, видел булавы ирокезцев, дротики жителей Новой Зеландии, видел, чем римляне, греки и скифы побеждали друг друга, и наконец видел ту лестницу, по которой механические рукоделия восходили к совершенству и злоба людей к утонченному искусству умерщвлять друг друга. Король, как страстный охотник и стрелок, собирает оружия знаменитых мастеров, и его ружейная поистине может назваться царской. Лучшие из них отличаются чистотой отделки, замысловатым механизмом и прочностью метала, худшие – золотыми насечками, перламутром, дорогими каменьями и богатыми футлярами. Охотники найдут тут много вещей, достойных их восторга. Я заметил только три: 1-е двуствольное ружье, вдруг, одно за другим, может сделать 24 выстрела. Помощью механизма 24 патрона вдруг в ружейный ствол кладутся; стоит только оборотить вниз дулом, и ружье заряжено. 2-е духовое ружье в трости, и 3-е, кинжал, который по вонзении в тело разделяется на три части, и в сие ж время производит выстрел из маленького пистолета, вделанного в рукоятку.