— Я нахожу справедливым и оправданным предложение сменить приоритет наследования.

Это меня внезапно глубоко кольнуло. Хотя верно, я предложил это сам. Но после всего, что произошло затем, полагал, что предложение повисло в воздухе, на тот случай, если появятся признаки опасности. Или они уже появились? Я постарался никак не показать своего отношения. Но подумал, что во мне в очередной раз что-то умерло. И раз я это почувствовал, наверное, она была права. Точно ли это было мое желание не оставаться в стороне? Точно ли моё чувство невольной обиды, которое, может быть, должно со временем разжечь ненависть и угрозу для них всех? Может, именно поэтому она не отказалась сегодня от моей помощи — чтобы посмотреть, как все будет происходить, понаблюдать, оценить степень возможной опасности. Может быть, она делает это прямо сейчас — стоит дышать ровнее. В конце концов, правда, зачем мне это все? Разве я не говорил, что хочу другого? Пусть то, что не находит применения — извращается и действительно может стать опасным… Если ему позволить, проявив слабость и собственное ничтожество. Кто именно должен с этим справиться, кроме меня?

Линор неопределенно промолчала. Отец приподнял брови, немного устало. Непохоже, чтобы они были довольны таким поворотом. Но что-то происходило. В противовес предыдущей пустоте. А у меня внезапно переменилось настроение. Действительно внезапно. Сказать об этом сейчас, после того, как мы активно прообщались весь день, оставив их в томительном ожидании и размышлениях о ненужности и невозможности что-то поделать с непредвиденным предательством — было весьма изящным ходом.

— Да, — подтвердил я. — Мне кажется, это будет правильно.

Линор покосилась на меня как-то мрачно: «И ты, Брут?»

— Это не значит, что я тебя брошу, — улыбнулся я с театральным энтузиазмом. — Оставить тебя одну и сбежать я пока не планирую.

Кажется, она мне не поверила. Видно, решила, что я просто нашел удобный предлог именно сбежать после утреннего происшествия.

Может быть, она была права, если учитывать мое подсознание. Но если учитывать только сознание, то все не так драматично. Я решил попозже объяснить ей это тет-а-тет.

Но, похоже, нарвался на еще большее непонимание. Или скопившийся заряд напряжения, который обо что же еще разряжать?

— То есть, ты согласился предать их? И себя самого тоже?! — Этот разговор происходил уже в ее комнате. Которая мало чем отличалась от моей. Хотя в общей гамме все того же привычного белого цвета присутствовало больше мягких кремовых оттенков, а не холодновато-серых.

Ну конечно, весь день ей было некуда выплеснуть злость. Все неслось по кругу.

— Ага! — ответил я, тоже злясь. У меня за этот день, казалось, не одна жизнь промелькнула перед глазами, а теперь меня, как будто, тащили обратно, в ту точку, от которой мне удалось оторваться не без усилий, и даже не без насилия над собой. — Согласился. Знаешь, я не оптимист. А если бы был им, все равно считал бы себя не вправе быть оптимистом!

— Я не могу забывать так просто, как ты!

Просто??? Забывать что?! Как будто, ей было, что забывать!..

— Так научись! — рявкнул я без всякой жалости. И явно поверг ее в глубокую оторопь. — Хватит уже быть бесплотным эхом моей совести. Попробуй быть чем-то настоящим! — Линор ошарашенно открыла рот, закрыла, и, будто потеряв все силы или махнув рукой на их присутствие, упала в кресло. Молча. Даже не предложила мне немедленно убираться. Так что, подумав, убираться я не стал, сел в кресло напротив и принялся сверлить ее взбешенным взглядом.

— Но…

— Перестань! — процедил я. — Меня нет. Есть ты. Вот себя и оценивай!

Быть царем, значит, не только восседать на бархатных подушках, но и всегда, в той или иной мере, быть приколоченным к кресту. И уж точно не значит смотреть на все отстраненным взглядом независимого ценителя и критиковать, ссылаясь на «полезные противовесы» — а вдруг забудешь? А вдруг не подумал, прежде чем пришел к решению? Давай потормошу, сто раз напомнив давно тобой пройденное — вдруг тебе скучно?

Мы сидели в полной звенящей тишине, сверля друг друга взглядами, и минуты катились одна за другой, как гремящие каменные шары, долго, не смягчая напряжения.

— Но мы ведь должны что-то значить, — наконец выдавила она.

— К сожалению, мы значим слишком много, — отозвался я. И тишина снова упала тяжелым железным занавесом, и вновь зазвенела.

И все это время мне казалось, в Линор что-то неуловимо меняется. Будто она обретает реальность. Нащупывает ее и становится реальной сама.

Мы на самом деле нашли верное решение. Хотя со стороны оно могло показаться страшноватым. Все реальное — достаточно страшно. И его всегда хочется избежать. А потом мы вздыхаем о том, что в нашей жизни слишком много фальши.

Звон клинков притворно отдавал чем-то архаичным. В гулком зале отчетливо слышался призвук, выдающий, что клинки были полыми. По их поверхности тоже могли передаваться электрические импульсы, но с неэкономным расходом заряда в аккумуляторе, так что в зависимости от нажатия нужной кнопки, импульс передавал или проводник в сердцевине клинка, втяжной, как кошачий коготь, для исключительно точечной угрозы, или сам клинок. Но в последнем случае выходило почти оружие массового поражения, чреватое прискорбными разрушениями в высокотехнологичных пространствах или просто аутопоражением. Использование этого метода всуе называли «последним доводом идиотов». Но это, разумеется, если без разбора. Сама же ловкость в переключении наиболее эффективных режимов без расхода заряда попусту очень даже ценилась.