— Видел мою фатеру? Просторная? — спрашивал насмешливо Лёвка, оглядывая лес. Старик вздохнул, не отвечая. — А вот это кухня моя… я, брат, по-барски, — краснобайничал Лёвка, раскидывая уголья костра. — Не то что вы, мужики! Что ж стоишь-то лешим, слова сыну не скажешь?

— Да что говорить-то? Говорить-то нечего!

— Как говорить нечего? Врёшь! Пять годов, старый хрыч, сына не видал, а нечего говорить? Я тебе сейчас найду сказ: много ль ты, старый, в пять лет пеньки да семени продал, да сколько денежек под застреху спрятал? Вот и разговор у нас будет.

Старик безнадёжно махнул рукою, не поднимая глаз.

— Опять за своё! Должно, ты в хоромах родился, что у мужика деньгу вздумал искать? Видно, и по лесам её нетути, что опять в избу лезешь?

— Что в избу? Нешто в чужую? Я в своё хозяйство вступаюсь. Мне моё подавай!

— Какое такое твоё хозяйство? — спросил Иван, подняв на Лёвку нахмуренные глаза. Его голос, по-видимому, спокойный, чуть-чуть дрожал.

— А самое такое! Как Лёвку в солдаты брали, Лёвка вам всё готовое оставил.

— Как же не готовое! — насмешливо перебил его старик. — Наготовил всего: сани в Казани, хомут на базаре; только и оставалось, что начать да кончить. Что ж ты это, вражий сын, без пути бредёшь? Креста на тебе нету! Ты дому, может, на две медных полтины заработал, а я и твои братья все двенадцать лет бабу твою с ребятишками кормили. Чем же я их кормил-то? Какие у нас такие имения?

— Толкуй там — бабу! Баба сама тебе работница. Всё вам предоставил: и бабу свою, и землю, всё вчистую. Как мать родила в царскую службу пошёл, только креста с шеи не снял. А вы мне много помочи подавали?

— А то не подавали? Коли б ты водку не лопал, как собака, ты б с нашего одного и обут, и одет был. А то вот на место того и царское, и братское по кабакам просушивать поразвешал.

— Ты чего меня срамить вздумал? — окрысился Лёвка. — Я, какой ни на есть, всё царёв солдат, а ты мужик. Я, может, в таких местах бывал, с такими людьми разговоры водил, что ты издали посмотреть бы побоялся. А ты меня срамишь.

— Да как же не срамить-то! Ведь я тебе отец; я тебя должон на путь навести. Какой же ты царёв солдат, коли из-под царского приказу ушёл, коли о тебе по всей Рассеи розыск идёт? Много ты тут хорошего себе сыскал? По болотам да по лесам, словно бирюк от собак хоронишься. Что ж, по-твоему, лучше так-то?

— Много ты понимаешь! — горячился Лёвка. — Я и говорить-то с тобой не хочу, а подавай мои денежки, вот и всё! Вы нешто не с моих денежек в лаптях-то щеголяете? Были бы они у меня, тоже б босиком не ходил.

— Нету у меня никаких денег, отвяжись от меня, сатана! — сказал старик. — Зачем это только ты приходишь душу мою смущать? Лучше бы я не знал, где ты.

— Мало бы что… Рада телушка с ворушки, да рога привязаны. А ты денежки подавай! — Иван молчал, что-то обдумывая. — Мне с тобою, батька, некогда тут растабарывать, — наступал Лёвка, делаясь всё нахальнее. — Сказал я тебе вчера: принеси деньги, ну и приноси. Меня ведь сидоровою козою не разжалобишь. Я без денег отсюда не пойду, хоть зиму зимовать.

— Да разбойник ты! Откуда ж я их возьму, коли у меня нет? Икуну, что ли, мне снимать?

— А нет денег, хлеб продавай! Хлеб с моей земли. Нонче рожь по двадцати копеек дала, есть с чего денежки брать. Ишь у тебя одонков-то понаставлено — мышей кормить! Одонок почни.

— А есть что будем? Зиму калачом не укормишь. Ведь десять ртов, а спины всего две; ты об этом вспомни, окаянный.

— Ну, так заговаривай зубы! Вот тебе моё последнее слово, — объявил Лёвка: — не вынесешь нонче к вечеру — запалю одонки со всех четырёх углов. Мне, брат, всё равно Сибирь. Семь бед, один ответ, я пропащий человек.

— Ох, головушка моя горемычная! — застонал Иван. — За что ты меня зарезал, грабитель? Или нет для тебя, что для палача, ни отца, ни матери? Лучше бы мне издохнуть на этом месте, чем твоё злодейство слушать.

— Небойсь, не издохнешь! Здоров, как собака, — отвечал Лёвка, дерзко взмахивая лохматой головой. — Ступай, не причитывай, откупоривай кубышку.

Старик всё стоял в раздумье, опершись на палку, тихо охая и качая трясущейся головою.

— Вот что, Лёвка, — сказал он наконец разбитым голосом, в котором дрожали слёзы. — Убей ты меня лучше этим дубьём; один раз помирать. Не тирань только ты меня, не томи душу.

— Ты не бык, тебя не продашь на мясо, и шкуры с тебя не выделаешь, — острил Лёвка. — А ты деньги неси, мне деньги нужны.

— Сколько ж тебе денег нужно, проклятый?

— Чего ругаешься? Не лай! Неси пятьдесят рублей.

— Опомнись, разбойник! На тебе крест…

— Да вот что ещё, — прибавил хладнокровно Лёвка: — чтобы был мне готов мешок с салом и лепёшками, да с пшеном. В дорогу пойду. Да рубахи три новых, порты. — Старик только стонал. — Сапоги уж, видно, сам куплю, чёрт с вами, — продолжал между тем Лёвка. — Полушубок только чтоб беспременно, хоть старенький, потому холода. Я и нонче чуть не замёрз.