— Приходите завтра, сегодня нет членов, у Павла Петровича все… Вы разве не будете там? — удивляется более мягкий чиновник земской управы.

Если кто думал приглашать кого-нибудь из городских, то должен был приглашать всех. Это было тем необходимее, что способы передвиженья у шишовского общества были в некотором роде общие. Исправник довозил на своей тройке доктора и секретаря опеки на козлах; помощник, ездивший обыкновенно на лошадях полицейского пункта в тележном тарантасике, сажал к себе по мере надобности не только по два, но и по три пассажира, справедливо рассчитывая, что пунктовые лошади обязаны везти, сколько им прикажут, не рассуждая о числе и весе. У казначея были дрожки на не особенно надёжных рессорах, поэтому он допускал к ним только очень маленького и очень лёгонького акцизного надзирателя. Вообще система передвижения была рассчитана на началах строгой ассоциации, и если бы вдруг недостало одного колёсика в этой машине, она бы вся разом запуталась.

Утро ещё не особенно затрудняло членов шишовского общества, потому что даже и без именин всё-таки у каждого из них были некоторые обязанности, которыми можно было заняться в свободный часик. Но вечером был для них просто шах и мат. Ещё не говорю летом — в жар все спят; как схлынет немножко, пойдут купаться в городской пруд, а потом гуляют себе стаею по улицам, в белых панталонах, в соломенных шляпах; подходят чуть не под каждое окно, заходят чуть не в каждую дверь. Компания всё прибывает да прибывает, дамы, мужчины присоединяются, идут дальше до следующего дома, там поболтают через окно, опять навербуют кого-нибудь. Вот и не видно, как вечер прошёл; провожать надо по домам; проводят сначала Петра Семёныча до его квартиры, а оттуда Пётр Семёныч их провожает; конца нет проводам.

— Господа, а не зайти ли нам к аптекарю; что-то его сегодня не видно.

— Давайте зайдём, что он в самом деле прячется?

У аптекаря чай; всё пьют чай.

— Господа, Анну Семёновну провожать! Ей дальше всех.

— Провожать, провожать!

Идут до Анны Семёновны.

— Да зайдите чаю напиться, господа, хоть по стаканчику.

Заходят, пьют чай.

— Ну, господа, пора и по домам, — опомнится кто-нибудь.

— Куда вы спешите, господа, — скажет Анна Семёновна. — Посидите ещё, поскучаемте вместе.

Разговоры давно прекратились в обществе города Шишов, потому что всякий давно сказал всё, что у него было сказать, и все давно на память знали, что мог сказать каждый. Вместо разговоров шишовцы употребляли разные отрывочные слова и восклицанья; одни для изображенья скуки, другие в виде остроты, третьи без всякой определённой мысли. Сидят. сидят все, курят и смотрят друг на друга.

— Да! — вдруг встрепенётся кто-нибудь, чувствуя, что язык чешется. — Вот тебе и погуляли. Вы выйдете завтра гулять, Марья Сергеевна?

— Не знаю, Василий Иванович, какова будет погода.

Разговор на этом обрывается. Через несколько минут ещё зачешется у кого-нибудь язык.

— Вот все замолчали вдруг; тихий ангел пролетел, — сообщит один из гостей.

— А может быть, дурак родился! — перебьёт шишовский остроумец.

— Кушайте ещё чаю, хотите, налью? — спрашивает хозяйка.

— Да не хочется что-то. Вы знаете, я сегодня шестой стакан пью; у аптекаря два, у Петра Семёныча, да вот у вас… Пожалуй, ещё налейте.

— А что, господа, не засесть ли нам в картишки по маленькой, — предлагает супруг Анны Семёновны, зевая и потягиваясь с провинциальной бесцеремонностью.

— А что ж, и благое дело, — благословляет уездный врач, патриарх преферанса.

Это предложение обыкновенно соединяет в себе все голоса шишовцев и даже их дам и разом кончает все недоразумения.

В карты Шиши играли без устали, до изнеможения. Если бы Господь наслал на город Шиши одиннадцатую египетскую казнь и истребил в лавках все колоды карт, я думаю, Шиши почувствовали бы этот удар так же глубоко, как древние египтяне должны были почувствовать истребление своих первенцев.

Что бы делали Шиши без карт, даже предположить невозможно. Замечательно, что общество города Шишов состояло из бедных людишек, с трудом обновлявших свой туалет даже в несомненно важную минуту. Все они жили жалованьем да теми крупинками, которые каждый собирал трудолюбиво, по мере сил своих, как собирала библейская Руфь забытые класы пшеницы на полях Вооза, — с дел и людей, попавших в их, а не в чужую паутину. Вообще это были добродушные пауки, сытые в своём сереньком пыльном углу всякой мушкой, всякой козявкой, которую судьба посылала в их бесхитростные тенета; с спокойствием и скромностью грели они целый день на солнышке свои кругленькие брюшки, не мучась алчностью, терпеливо выжидая, когда послышится неизбежное жужжанье бьющейся жертвы, и только тогда устремлялись к ней с быстротой и энергией, обделывали в несколько минут своё дело и опять погружались в обычное сонливое насиживанье. Откуда у этих бедненьких, из народа поднявшихся людишек, обременённых семьями, брались деньги для проигрыша, — нельзя было понять. Хотя известный русский остроумец давно признал пехотного прапорщика искуснейшим министром финансов. но искусство шишовцев пристыдило бы всякого прапорщика. Чиновник города Шишов, получавший жалованья четыреста рублей в год, проигрывал четыреста рублей в один вечер. Правда, шишовцы имели своеобразные взгляды на проигрыш, и нисколько в этом не увлекались ложным рыцарством.

Проигравшие не сдавались разом, если сумма была слишком серьёзна; они пробовали всячески подвергать сомненью истину этого горького события, и когда им это не удавалось, по случаю некстати присутствовавших при этом свидетелей, начинали уверять, что игра была в шутку; самым же умеренным и наиболее приличным отпором опасности считалось заявление проигравшего, что у него нет денег. Выигравшие шишовцы, впрочем, не очень поддавались на такие удочки и доводили своё исследование истины до обрывания лацканов, сованья в грудь и вырыванья из кармана чужих бумажников; через такие наклонности обеих сторон дело редко обходилось без форменной драки, но так как при этом присутствовали налицо те самые власти, которым обиженному предстояло на другой день заявлять об обиде, то всегда оказывалось возможным кончить дело мировой, ко взаимной выгоде всей компании, которая по этому случаю выпивала лишнюю бутылку на чужой счёт. Наиболее последовательные из шишовцев, способные философски слушать, «как поносят их и ижденут, и рекут на них всяк зол глагол», вчастую отделывались от платежа, и ценою некоторых неприятных для самолюбия минут, благоразумно спасали от расхищенья достояние своих семейств. Нельзя сказать, чтобы общество города Шишов доводило свою нравственную щекотливость до того, чтобы вовсе не играть впоследствии с такими упрямыми отсиживателями своей кровной копейки. О нет! Такой педантизм не был в нравах шишовцев. Напротив того, многие очень хвалили такой поступок отцов семейств, как акт известного самоотвержения, и единственное последствие их действий заключалось в том. что садившиеся с ними играть непременно каждый раз, не в особенно почтительных выражениях, напоминали им прошлое и заранее уговаривались с ними не мошенничать, как тогда, а расплачиваться честно, что виновные и обещали делать, сохраняя при этом всю приличную случаю скромность.