— Это глубокая ошибка! — настаивал разгорячённый Зыков, поднявшись с места и давая тем возможность всей праздно возлежавшей публике всесторонне ознакомиться с пороками его деревенского туалета. — У вас слишком французская точка зрения на успех. Они всё думают одолеть концом штыка, грубым насилованием. А я держусь гораздо более тонкого и более глубокого правила итальянских политиков. Мы привыкли смеяться над Макиавелли. Но это был великий знаток психических пружин. Это законодатель общественной борьбы. По-моему, победить можно только противоположным. Силу — хитростью, хитрость — силою, быстроту — медленностью, как побеждали Фабии, Кутузовы, медленность — быстротою. как побеждал Наполеон, Цезарь, Суворов. Вы не читали книги итальянца Феррари: Histoire de la raison d''etat? Право, крайне интересная книга. Там этот принцип применён к анализу всей истории человечества. И я верю, вполне верю этому принципу! — говорил добросердечный и наивный Зыков, искренно воображавший себя в жару спора неумолимым макиавеллистом.

— Позвольте, господа, — снова вмешался первый оппонент рыжего.

Это был правовед, блистательно окончивший курс и теперь один из самых видных товарищей прокурора, подававший большие надежды начальству, а ещё более самому себе. Его белокурая борода и волосы были расчёсаны направо и налево с геометрическою правильностию и необыкновенным парикмахерским совершенством. Природа и без того посадила в каждую половинку правоведа, как в левую, так и в правую, по одному одинаковому уху, по одному одинаковому глазу, по одной одинаковой ноздре, по одной одинаковой щеке, по одной одинаковой руке и ноге; а сверх того петербургский портной разрезал надвое на груди его жилет и жакетку, отбросив при этом один широкий лацкан на правое. а другой, такой же широкий, на левое плечо. Так что всё вместе производило издали безошибочно симметрическое впечатление. Казалось, будто длинная фигура правоведа была расколота надвое, и обе половинки её отвёртывались одна от другой, как пристяжные лошади в тройке истинного любителя. Такая раздвоенность очень нравилась не только самому правоведу, который проводил порядочное время перед зеркалом для её приобретения, но и публике города Крутогорска. Публика считала правоведа самым приличным кавалером, на том основании, что именно таких распиленных надвое кавалеров можно было видеть в Петербурге.

— Позвольте, господа! — протягивал правовед, заложивший по-английски обе ладони за вырезки жилета под плечами; он вообще бил на англичанина. — Позвольте мне предложить вам вопрос: вы оба очень умно рассуждаете о способах устранения современного общественного устройства. Мне бы хотелось знать, передаёте ли вы в этом случае взгляды известной партии или вместе с тем и собственные ваши убеждения? Проще сказать, находите ли вы полезным, чтобы тем или другим путём поскорее изменилось наше теперешнее устройство? Вот в чём вопрос.

— Я нахожу! — с убеждением объявил Зыков, садясь на своё место.

Рыжий оратор не отвечал прямо, но попыхтел сначала сигарой и прошёлся по кабинету.

— Вот что, — сказал он. — Если отбросить личные соображения…

— Без всяких «если», а напрямик, — перебил правовед. — Нет или да?

— Скорее «да», если всё взвесить…

— Так «да»? Теперь позвольте вам предложить другой вопрос: почему «да»? Во имя каких начал «да»? Я ведь, дорогой сэр, люблю по пунктам, как подсудимого: первый, второй, третий… Недаром прокурорский надзор… Почему «да», спрашиваю я вас?

— Очень просто, почему. Они — громадное большинство; мы — горсть. Интересы большинства должны быть предпочтены.

— Должны! — ядовито нападал правовед, произнося слова с гримасою лёгкого презрения и намеренно протягивая их; он полагал, что это делает его речь более величественною и авторитетною. — Почему же должны? Вы нашли это в кодексе законов?

— В кодексе! — сатирически ухмылялся рыжий. — Уж эти правоведы» Для них «сильнее кошки зверя нет».

— Если не в кодексе законов, то в предписаниях религии? — ещё завзятее настаивал правовед. — Вы человек религии или нет, позвольте вас спросить?

— Н-ну, не совсем, — ещё насмешливее улыбнулся рыжий. — Я плохо знаю догмы религии.

— А, тем лучше. В таком случае, потрудитесь мне объяснить, почему же, как вы изволили выразиться, «интересы большинства» должны быть предпочтены? Где вы изволите обыкновенно отыскивать критерий ваших положений? Любопытно было бы знать.

— Я, батюшка, не метафизик, а человек практики; у меня один критерий: хорошо это для людей или нет; если хорошо для немногих. дурно для многих, значит, вообще не хорошо. Коротко и ясно. Какой вам ещё критерий?

— Да ведь вам-то самим хорошо или дурно? — вмешался Протасьев, всё время слушавший спор с самою язвительною улыбкою.

— Мне самому? Это не идёт к вопросу… что ж я один? Мне, положим. хорошо… да большинству какое дело до моих личных удобств?

— А вам какое дело до удобств большинства? — опять спросил Протасьев. — По-моему, из всех философов мира был только один вполне разумный и вполне откровенный, это король Людовик XV. Apr`es moi le d'eluge. Вот где вся истина без исключения и без притворства. В сущности. мы все стоим на этой истине, но только не все настолько честны, чтобы признаться в ней. Один я исповедую её открыто и не стыжусь её. Вот чем я выше всех вас, господа; вы должны отдать мне эту справедливость.

— Умолкни, киник! Умолкни, о шишовский Диоген! — хохотал Прохоров. — Ты непоколебим в принципах своего чрева, как адамантова скала. Для тебя человек и брюхо — синонимы.

— Ну нет, отчего же непременно одно брюхо? — спокойно поправлял его Протасьев. — Я ценю утехи и других органов. Nihil humani a me alienum. Ты мог убедиться вчера.

— Не напоминай, не напоминай, злодей! — хохотал Прохоров. — Ну, господа, вот я вам скажу: отроду не приходилось видеть такого распутника девяносто шестой пробы. Это Калигула, это Гелиогабал нашего времени. У меня волосы становились дыбом.