Что же касается их мамы, носящей странное русское имя Женя, то она, будучи взрослым человеком, умела совмещать разные точки зрения. Ей, вообще-то, было некогда заниматься выработкой этой самой своей точки зрения, да и вообще теоретизированием. Еще с тех давних пор, когда она водила двоих своих малышей за ручки в парк или на детскую площадку, она хорошо знала, что у них, родных братьев, совсем разные ладошки – у Йоника пухлая, а у Ицика твердая. Ее дети были разные. А она была посередине. Всегда – посередине.

Но она-то понимала, что и в прошлом, и в будущем жили те же самые люди, которые были братьями из одной семьи. Поэтому картина мира получалась четкой и не двоилась. Особенно после того, как она наносила на нее последний штрих, дополняя рассказы своих мальчиков о недельной главе Торы двумя-тремя деталями, вычитанными на русскоязычном интернет-сайте.

Йони знал, что он никогда в жизни не забудет событий последнего лета. Он не забудет августовских дней, сразу после поста Тиша бе-Ав, когда они с приятелями и с множеством других людей, молодежи и взрослых, сделали последнюю отчаянную попытку спасти Неве-Дкалим, поселение Гуш-Катифа, которое пришли разрушать солдаты их собственной армии.

Они попали в поселение за день до разгрома. Уже на следующее утро вокруг было полно солдат в черном. Йони и его друзья закрылись вместе с другими в синагоге и молились, отчаянно, сосредоточенно, как только могли. Синагога была окружена этими самыми одетыми в черное солдатами – солдатами их армии. Мир перевернулся с ног на голову.

Когда распахнулись двери синагоги и их начали вытаскивать по одному наружу, то несколько раввинов, которые были с ними, старались оградить их от ударов и от проявления жестокости со стороны солдат. Они всецело были заняты этим.

И только один из раввинов, одетый не по погоде в черное пальто и меховую шапку, не принимал ни в чем участия. Он отошел в сторону и, как показалось Йони, стоял и плакал. До самого Йони солдаты пока еще не добрались, и он, воспользовавшись суматохой, прошел внутрь помещения синагоги и оказался рядом с этим раввином, не вступавшим ни в какой контакт с солдатами. Возможно, он стал единственным, кому удалось разглядеть человека, который вышел, как казалось, прямо из стены, — а на самом деле, конечно же, из темной ниши в глубине помещения, — и подошел прямо к раввину в меховой шапке, стоящему отдельно от всех. Сразу стало ясно, что эти двое давно знакомы.

— Так ты все еще ждешь, когда разольются источники? – обратился раввин глухим голосом к подошедшему к нему незнакомцу. – Ты слышал, как молились эти юноши? Неужели этого мало?

— Мало, — произнес глухим голосом его собеседник.

— Все еще мало? Почему?

— Ты же знаешь – источники должны распространиться наружу. Наружу в буквальном смысле, то есть за стены синагоги. И тогда она останется стоять.

Йони увидел, что с этими словами таинственный незнакомец отступил в тень, в сторону темной ниши, — впрочем, он не мог бы сказать с уверенностью, что там, во тьме, была какая-то ниша. Он вгляделся, чтобы понять, из какой двери вышел этот человек, но так и не увидел никакой двери, поскольку отвлекся, услышав заключительные слова уходящего, обращенные, конечно же, не к нему, а к раввину в меховой шапке, — хотя, как знать, может быть, и к нему тоже:

— Надеюсь, ты помнишь основные правила, и знаешь, как отменить погром. Правило гласит, что отменить его может молитва миньяна, целиком состоящего из вернувшихся к традициям и раскаявшихся в грехах.

С этими словами незнакомец исчез. Йони перестал вглядываться в темноту и искать дверь, понимая, что, даже если он ее увидит, он не может сейчас устремиться вдогонку за этим человеком. Это – не его путь.

И он обернулся, чтобы встретить свою собственную судьбу в лице полицейского, который грубо накинулся на него и с помощью подоспевших солдат потащил его к выходу из синагоги. Он успел еще поглядеть назад, чтобы выяснить, какая участь постигла раввина в меховой шапке. Но он не обнаружил никого на том месте, где только что стоял раввин. Видимо, подумал мальчик, он ушел вслед за своим таинственным собеседником. Хотя ниши в стене, а тем более, двери он так и не увидел…

Ицику Рогову очень нравилось в новой школе. Хотя здесь говорили на совсем новом для него языке – на идише, который он радостно принялся изучать, — здесь знали и его родной иврит, хотя почему-то считали его настолько святым, что боялись говорить на нем между собой. На иврите только молились и учились.

Его новые товарищи были, в общем-то, похожи на его прежних одноклассников. Они тоже были разными, озорными и серьезными, веселыми и сосредоточенными, маленькими и большими. Они любили учиться, но в перерывах между уроками самозабвенно играли в снежки и в прятки.

Но кое-что отличало их от мальчиков из Петах-Тиквы. Он вначале не мог понять, что именно, и это его настораживало и занимало.

Нельзя было сказать, что они были в целом серьезнее. Нет, они любили игры и подшучивания друг над другом не меньше, чем его прежние приятели. Не были они и более грустными – они умели веселиться точно так же, как и израильские дети. И уж точно их нельзя было назвать более ограниченными, — их кругозору могли позавидовать многие в его прежней школе.