— Разве мать у него взяла?

— А ты не знала, сестричка?

— Я в денежные дела не вникала, все устраивал Арнольд, у него были всякие знакомства по части квартир.

— Сестричка, давай-ка лучше спать, скоро уже утро, а мы тут шепчемся… Ты знаешь, я этого мальчика возьму к себе!

— С ума сошла!

— А почему бы и нет, комната довольно просторная. Вечерами я в театре, он сможет заниматься…

— Лиесмук, ты ничего не понимаешь! Этот «мальчик» давно уже взрослый мужчина! Ведь ты совсем его не знаешь, и тебе самой надо устраивать жизнь.

— Он сможет спать за шкафом, я разгорожу комнату, чтобы было удобно ему и мне.

— Подумай, что ты говоришь! Его ребенка ты берешь к себе!

— Он взрослый парень, ты права, он не виноват, мне даже интересно…

— А куда ты Харро денешь? — не унималась Арика. Ее раздражала легкомысленность сестры: раз уж что-то втемяшила себе в голову, непременно сделает, а потом локти будет кусать, просить помощи. И почему этот парень должен жить у Лиесмы! Неужели отец не боится дурного влияния? Какое легкомыслие со стороны Лиесмы!

— Давай спать, сестричка, глаза слипаются…

— Ты меня так расстроила, что я не успокоюсь до утра. Сначала Увис, теперь ты! От вас обоих жди чего угодно!

— Не ворчи, сестричка! Скажи мне, ты счастлива?

— Не задавай глупых вопросов!

— Ты над этим не думала?

— Что толку, думай я, не думай, ну, скажи, что толку?

— А я вот иногда думаю… Когда мне удается что-то на сцене, я себя чувствую ужасно счастливой, хотя в общем-то ничего особенного… Меня уверяют, все еще впереди, через год-другой мне станут давать роли задрипанных старух, говорят, у меня получается, и зад мой для этого…

— Перестань, Лиесма! — оборвала сестра.

— Ты все еще сердишься?

— Сама не знаю, — прошептала Арика.

— Видишь ли, я любой ценой хочу быть счастливой, несчастливых людей и без того хватает, я хочу, чтобы у Харро жизнь удалась, чтобы наш братец, которого мы даже не знаем…

— И знать не желаем!

— Не перебивай меня!

— Лиесмук, поражаюсь твоей наивности!

— Мы давно с тобой не говорили по душам, ты только примчишься, отругаешь меня, но ведь сама ты как бесилась когда-то в Меллужах, из шкафов все вышвыривала, из буфета, о пол грохала… Мои сумасбродства так похожи на твои.

— Тогда у нас была причина, как ты не поймешь! Мы рвали и метали, когда к матери зачастили эти, эти…

— А будь мы другими, может, матери сейчас было бы лучше, была бы она другим человеком…

— Не верю.

— Спать, спать, утро вечера мудренее, Арика, завтра так или иначе нам к ней ехать, лучше, если вместе съездим.

— Попробую уснуть, Лиесмук, как думаешь, Харро не замерзнет в машине, что-то прохладно?

— У него в машине одеял предостаточно.

— Ну, спим…

Старая Раубиниене сидела за стойкой, склонившись над вязаньем. На том самом месте сидела она десять, двадцать лет назад, а может, и больше, просто моя память не способна была дальше заглянуть. Можно подумать, Раубиниене была повенчана с этим сумрачным, прокуренным, к тому ж еще от пивных бочек и сырым помещением. Просто удивительно, как Раубиниене за долгие годы не нажила себе ломоты в костях или чего похуже. Там и теперь она сидела — располневшая, улыбчивая, слегка кося на левый глаз, отчего никогда нельзя было с уверенностью сказать, смотрит ли она на тебя или нет.

Поздоровался.

— Каким это ветром Лусенова Нольдиса в Нориеши занесло? — подивилась Раубиниене.

— Отца привез, тетушка Раубинь.

— Какая я тебе тетушка! — громогласно выразила она свое неудовольствие, привлекая таким образом внимание немногих посетителей. Все же ей понравилось, что я заговорил с ней. Нехорошо было бы с моей стороны, поступи я иначе: она бы тотчас растрезвонила в Нориешах, какой я пыжливый, да, да, именно пыжливый, надутый, как пузырь, и поди догадайся, еще какой. Я должен был заговорить.

Мы приглядывались друг к другу, Раубиниене своим косящим взглядом ощупывала меня без всякого стеснения.

— Ах, значит, старика привез? — переспросила в упор.

— Да, тетушка Раубинь, ему вроде бы лучше…

— Все так говорят: лучше да лучше, а что ни воскресенье — на погосте в колокол звонят! Я, Арнольд, не глухая, отсюда хорошо слышно.

— Уж так ваш «Рим» устроен, все в нем слышно, не только колокол! — не остался и я в долгу.

— Лусен, что ты хочешь этим сказать? — настороженно спросила Раубиниене, опять уходя в вязанье.