Царская твердыня казалась им незыблемой, никогда и ни за что не поколеблются ее устои, а с ними и их богатство.

Христина получила первое письмо от Андрея.

Девушка бережно сложила письмо. Мысли были далеко, в незнакомом городе, возле Андрея. «Сказать бы ему, что сегодня на уроках у меня был священник. Что-то часто повадился в школу. Зачем к нему заезжал Никита Фирсов? Не догадывается ли о наших отношениях? Неспроста поп ходит в школу. Надо быть осторожнее», — решила она.

Вошла мать.

— Там какой-то господин тебя спрашивает, — кивнула она на соседнюю комнату.

Христина поправила прическу и сказала:

— Пусть зайдет.

Вошел Никодим. Он был в новом костюме, в казанских вышитых пимах, гладко причесан и тщательно выбрит.

— Христина Степановна? — он вопросительно посмотрел на девушку. — Можно присесть? — и, не дожидаясь согласия хозяйки, опустился на стул. — Я жалею, что не был с вами знаком раньше. Моя фамилия Елеонский, Никодим Федорович.

Гость сразу перешел к делу.

— Вот что, уважаемая. Как близкий друг дома Фирсовых я считаю обязанностью осведомиться насчет писем от Андрея Никитича, — и, помолчав, добавил: — Старик Фирсов беспокоится…

— Какое отношение это имеет ко мне? — спросила Христина.

— Дело в том, что мой патрон, зная ваши отношения с сыном, поручил мне справиться, нет ли от него писем.

— Странно, — Христина внимательно посмотрела на гостя. — Я хорошо знаю, что Фирсов-отец никогда не питал нежных чувств к старшему… По-моему, судьба сына ему безразлична.

Расстрига поднялся со стула.

— Мне известно, что вы держитесь крамольных взглядов, не одобряете существующий порядок. Более того, — возвысил он голос, — вы несете хулу на царствующий дом и помните: это может кончиться для вас плохо.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила девушка.

Расстрига посмотрел на Христину с усмешкой:

— Никита Фирсов требует, чтобы вы прекратили писать Андрею, чтобы вы вели себя, как подобает дочери казака. Поняли?

— Писать Андрею мне никто не запретит. В отношении последнего — согласна. Я вела и буду вести себя, как подобает дочери честного человека, будь он казак или безземельный крестьянин. Поняли? — спросила она в свою очередь.

— Боюсь, как бы вам не пришлось расстаться со школой…

Не простившись, Никодим вышел из комнаты.

Солнце припекало сильнее. На завалинках, прижимаясь к теплым стенам, грелись козы. На буграх местами чернела земля. По улицам Марамыша бежали первые весенние ручьи и, пенясь в дорожных выбоинах, исчезали под рыхлым снегом. На солнцепеке, купаясь в теплой земле, лежали куры. На высоком рваном плетне, точно часовой, стоял зоркий петух. Вдруг он издал короткий предупреждающий звук. Куры тревожно завертели головами по сторонам.

Во двор Елизара Батурина вместе с Русаковым вошли двое рабочих кожевенного завода Афонина.

Русаков провел гостей в маленькую комнату.

— Значит ты, Илларион, считаешь, что организация «рабочей группы» при военно-промышленном комитете даст нам возможность контролировать производство, улучшить положение рабочих? — спросил Русаков пожилого рабочего, продолжая начатый разговор.

— Видишь ли, Григорий Иванович, — заговорил тот, — организация «рабочей группы» при комитете поднимает дух рабочих. Если на кожевенном заводе уполномоченными будут рабочие, то ясно, что производительность труда увеличится, а с ней и заработная плата. Так я говорю, Вася? — обратился Илларион к молодому товарищу.

— Ясно, — поддакнул тот.

— Нет, товарищи, не совсем ясно, — перебил Русаков. — Вот ты говоришь, что если у нас будут свои уполномоченные, это поднимет дух рабочих и производительность труда пойдет в гору. Это верно. Но кому это нужно? Вашим хозяевам. Царскому правительству для ведения позорной войны. Капиталистам, чтобы сильнее затянуть петлю на шее рабочего. Поймите, если мы увеличим выработку, мы укрепим положение капиталистов. Это только видимое повышение заработной платы. Ведь хозяин никогда не будет обеспечивать рабочего так, чтоб тот смог восстановить силы, затраченные на производство продукции сверх обычной нормы. Ясно?